Карлос Фальяс - Маркос Рамирес

В те дни — даже не могу сказать, как и почему — я стал понимать свое особое положение пасынка в семье; это мне помогло разобраться во многом и пробудило глубокую искреннюю нежность и жалость к моей бедной матери. Прозрачные намеки, которые иногда себе неосторожно позволяли дяди в разговорах при мне, предполагая, что я ничего не пойму, доставляли мне страдания и тайные горькие слезы. Но это были проходящие тучи. Никогда и ни перед кем я не испытывал стыда из-за подобного положения, оно не вызывало во мне чувства приниженности или обездоленности. Я восхищался Рамиресами, очень любил свою мать и гордился тем, что я тоже Рамирес…

И вот пришел к концу самый счастливый год моей школьной жизни.

Томасито получил блестящие годовые отметки, я с более скромными был также переведен в следующий класс. Наступал срок возвращения в Сан-Хосе — мне было невыносимо думать об этом.

Мне так не хотелось покидать Алахвэлу: здесь жил я под крылышком бабушки, здесь находился дом Рамиресов с огромным садом и трапиче, где можно вволю порезвиться. И здесь, в Эль Льяно, небо казалось мне более глубоким и ясным, ветерок — мягким и нежным, как ласка, а дороги, луга, кустарники и скалы были насыщены каким-то непередаваемым ароматом и благоуханием и переливались более яркими и радостными красками, чем где-либо на земле… Такой я видел тогда Алахвэлу и такой продолжает оставаться она до сих пор в моей памяти.

В день отъезда, прощаясь со всеми, я с трудом сдерживал слезы. Потом, перекинув через плечо тощий мешок со скарбом, я быстро зашагал к станции Тихоокеанской железной дороги; в руках я нес бумажный пакет, а в нем — кривого цыпленка, подаренного мне бабушкой, чтобы я вырастил его дома. Я вошел в вагон второго класса и устроился у окна. Когда поезд, окутанный клубами черного дыма, повернул у Сируэлас, чтобы выйти на прямой путь к столице, я бросил долгий прощальный взгляд на красный купол алахвэльского собора, возвышавшийся среди тенистых деревьев, — и смахнул слезу.

Не выпуская из рук кривого цыпленка, подаренного бабушкой, я приехал домой к матери и там встретился с еще одной новой сестрицей. Они продолжали появляться почти ежегодно — и так шло до полдюжины. Конечно, рождение этих сестренок никакого удовольствия мне не доставляло.

Я бродил по дому, выходил и вновь возвращался — так тянулись дни за днями, — но никогда я не заглядывал в комнату матери, ни чтобы увидеть новорожденную, ни чтобы поздороваться с матерью. Постепенно я привыкал видеть сестренок, укачивать их, а потом, когда они начинали бегать, я привязывался к ним.

Мы жили, как я уже говорил, по соседству с Лас П илас, неподалеку от городского кладбища Семент ерио Хенер аль. Нашего хозяина, владельца нескольких лачуг, звали дон Гер ардо; всегда молчаливый и замкнутый, он продолжал работать пианистом в оркестре, как толковали, по настоянию жены. В этом заработке он, разумеется, не нуждался и жил с комфортом в хорошем доме, к стене которого прилепился наш домишко. Грузная супруга хозяина, донья Фортуната, была ко мне очень добра и приветлива, а к моей матери она всю жизнь, до самой своей смерти, испытывала сильную привязанность. В глубине души она была очень хорошей женщиной, но немного скуповатой. Она не доверяла служанкам и запасалась провизией сама; торгуясь из-за каждого сентаво, казалось, находила в этом большое удовольствие. Моя мать искренне уважала и ценила богатую сеньору, но раз поздним вечером я слышал, как она вполголоса обсуждала с дядей Сакариасом одно в высшей степени странное пристрастие доньи Фортунаты.

Из разговора я понял, что донья Фортуната ворует в мясной лавке кусочки мяса и быстро прячет их в глубоком кармане передника.

Моя мать не хотела верить этой истории и считала ее сплетней. Но в тот же день утром она вышла купить ниток и встретила донью Фортунату, которая рылась в корзинке у крестьянки в поисках лучших мотков. Моя мать остолбенела, заметив, как донья Фортуната ловко стащила у доверчивой женщины два мотка и мгновенно спрятала их в глубоких складках передника, который намеренно поддерживала левой рукой. Каждый моток стоил пять сентаво. Рассказав об этом, мать добавила:

— Несмотря на нашу бедность, я никогда не решилась бы на такое дело! Что за нужда у нее, такой богатой, выкрадывать десять сентаво у несчастной крестьянки?

Тогда дядя объяснил ей, что донья Фортуната страдает редкой болезнью — непреодолимым стремлением к воровству, так называемой клептоманией. И дядя был прав. У нас, в Коста-Рике, клептомания — довольно распространенная болезнь, но поражает она только благородных господ, словом, это — болезнь богачей. Я никогда не слыхал, чтобы ею страдали бедняки.