Я. Кальницкий - Вокруг света в пятьдесят дней

Хуже всего было то, что солдаты вели куда-то далеко от центра города, на глухую окраину, по необычайно грязным и мрачным переулкам. Наконец, они остановились у низкого каменного дома и, посовещавшись между собой, ввели путешественников во двор. Двор был узкий, тесный, заваленный мусором. В задней его стороне, примыкавшей к густо застроенным ветхим складам, тяжелыми кирпичными боками таращился какой-то дикий сарай. Солдаты втолкнули туда арестованных, заложили дверь толстым засовом и заперли на замок.

Потом слышны были их удалявшиеся шаги и довольный, хвастливый разговор.

— Что же это? — растерянно заметался Микола, и в голосе его зазвенели слезы.

Летчик нервно кусал себе губы и волновался больше всех, потому что, как взрослый, острее всех понимал весь ужас грозившей опасности.

Антошка бессильно опустился на землю и окаменело застыл, чувствуя себя главным виновником нелепого происшествия.

Лишь Нездыймишапка казался несколько спокойнее других.

— Ребята, — зашептал он, — там, на улице, когда нас загоняли во двор, я видел на противоположной стороне того китайчугу, который хотел проводить нас в Гоминдан.

— Ну?..

— И вот мне показалось, будто он…

— Что?..

— Сделал какой-то знак…

— Кому? Солдатам?

— Нет, нам.

— Какой знак?

— Нельзя объяснить: произошло это неуловимо быстро. Но я понял так: «Не робейте. Мы вам поможем…»

— Чорта с два помогут, — безнадежно выдохнул летчик. — Чем они нам в этой крысоловке помогут?..

Никто ему не ответил. Мысли всех были спутаны и подавлены.

— А где у тебя эта злосчастная записка? — спросили Антошку.

— У китайца осталась…

Так в неизвестности и волнении прошло, вероятно, больше двух часов.

Вдруг в одном углу сарая, под старой трухлявой соломой, послышался шорох. Сначала робкий и нерешительный, шорох этот постепенно все увеличивался и возрастал.

— Мыши проклятые… — поежился брезгливо Микола.

— Не мыши, а крысы, — поправил Нездыймишапка. — Ишь, как орудуют. Их тут, наверно, сила.

— Дай-ка я их поленом каким-нибудь садану, — воинственно поднялся Микола, ища глазами, чем бы можно было швырнуть в сторону шума.

Но в этот момент совершенно неожиданно оттуда раздался торопливый, приглушенный шопот:

— Дыруг!.. Жуков!.. Син моя дыруг…

Антошка вздрогнул, вскочил, будто его внезапно ударила молния. Он кинулся в угол и ахнул: там из-под соломы, из узкой подкопанной под стеной норы выглядывала голова Ли-Чана.

— Скоро, дыруг! Иди… Вида!..

Через несколько секунд летчик, Нездыймишапка и Микола с лихорадочной поспешностью скрылись в норе вслед за Антошкой и китайцем.

Опасность была настолько велика и серьезна, страх перед произволом кровавого шанхайского генерала так глухо сжимал сердца, что беглецы ползли с ловкостью и быстротой изумительной. Они перестали чувствовать свои тела, боль царапин, ушибов, ссадин, — силы их были напряжены до последней степени и влекли вперед. Целый ряд полуразрушенных складочных помещений скоро остался позади. Через огороды, канавы, заборы, крохотные сады и дворики Ли-Чан привел Антошку и его спутников к небольшой белой фанзе на самом краю города. К величайшему своему изумлению, ребята увидели в фанзе того молодого решительного китайца, который несколько часов тому назад согласился вести их в городской комитет Гоминдана. Он приветливо улыбнулся им своими черными горячими глазами. Ли-Чан исковерканными полурусскими словами рассказал, что человек этот нашел его в Гоминдане, передал записку и сообщил об опасности, грозящей молодым путешественникам, вздумавшим в незнакомом городе разыскивать Ли-Чана.

Оставаться в Шанхае после всего этого было невозможно. Почти по всему городу шли повальные обыски, и можно было в любой момент снова попасть в беспощадные лапы кровавых приспешников Чан-Кай-Ши.

Но как выбраться из города и куда?

Пароход, на котором путешественники утром прибыли в порт, конечно, ушел дальше. Не мог же он стоять и ждать их возвращения… Сесть на другой пароход нечего было и думать, так как после бегства из-под ареста показаться на улице или в порту было бы безумием.

Ли-Чан долго совещался с молодым китайцем. Наконец, они остановились на каком-то одном определенном решении.

— Ты будешь умирал, — с улыбкой сказал Ли-Чан Антошке.

— To-есть как умирал? — не понял Антошка. — Я жить хочу.

— Ни савсем. — Нимножка умирал. И ты умирал, и ты умирал, и ты, — сообщил он по очереди Миколе, Нездыймишапке и Сидоренку.