Борис Лапин - Серебряный остров

29 февраля

Семен Булунов привел раненого Михаила. Мальца вылечили, на ноги поставили, а уйти назад невозможно, каратели вокруг шныряют, видно, что-то пронюхали. Отсиживались, сколько могли, потом решили рискнуть. Нарвались на пост, в перестрелке Семен уложил двоих, а третий, убегая, ранил Михаила. Чтобы запутать следы, долго кружили по тайге. Представляю, каково это раненому. Михаил настроен бодро: вылечусь! Да только мешок с травками остался в поселке.

Утром иду на связь. Надо бы ускорить поход, да нельзя — держит договор с эвенками. Не нравятся мне эти прогулочки карателей в ближних поселках!

11 марта

Завтра на дело! Что ж, не зря просидели зиму. Вырос наш отряд в небольшую, но крепкую и недурно вооруженную партизанскую армию. Думаю, наделаем переполоху, появившись в тылу белых. Единственное, что беспокоит меня, — отряд Кольцова. Боюсь, опоздают. Тогда будут догонять по оленьему следу. «Товар» для них припрятан в лабазе на Седьмом Ключе. Только не проскочили бы мимо, если пойдут по Байкалу. Тут уж вся надежда на Михаила.

А еще Михаил беспокоит, рана его не заживает. Придется оставить на связь. Больше некого, в отряде каждый человек на счету.

Прощай, Михаил, ты спас мне жизнь, ты стал мне родным отцом. Оставляю тебя не просто как раненого — как верного бойца на ответственном посту!

Прощай, база — уютная «ямка» в горах, никаким белым ищейкам недоступная!

Прощай, дневник! Впрочем, почему «прощай»? Тетрадь беру с собой, только эти последние листы во избежание неприятностей придется оставить до лучших времен…

Были ли «прежде и будут ли после времена лучше, героичнее, чем наши дни, овеянные ветрами Революции!?»

Верно говорится: не было бы счастья, да несчастье помогло. Надо было потерять след уже маячивших вдали верблюдов Чингисхана, расстаться с мечтой о сокровищах, чтобы обрести партизанскую базу и записки Федора Копытова, последние, никому не известные страницы!

Только с проблесками зари умолкли в зимовье, споры, погас фонарик. А когда клочки неба между тучами просветлели, Цырен потихоньку вышел из дома, взобрался на скалу, сел на камень и задумался. Все в нем кипело и переворачивалось, будто происходила там, внутри, какая-то капитальная перестройка. Будто новый, сегодняшний Цырен вытряхивал из себя остатки прежнего, в чем-то уже чужого Цырена. Неужели все произошло вдруг: был один — стал совсем другой? Или дневник Федора Копытова так его встряхнул? Во всяком случае, записки сделали свое, и сейчас, сидя на камне, Цырен припомнил и заново пережил впечатления от первого знакомства с ними.

Читали по очереди, много раз возвращаясь назад, и чуть ли не каждая фраза вызывала споры. Едва дошли до слов «дровишек заготовить наверху» — вскочил Санька: «Ну, что я говорил! Скажи им, Валюха, скажи!» Валюха промолчала. Но когда Рудик прочел про Михаила: «Он и долину нам открыл, и пещеру», даже она не выдержала. Оказалось, Санька уже догадался обо всем и ей рассказал. Молодец! Значит, в конце концов они и без дневника разобрались бы в обстановке. Но ценность находки, конечно, не только в этом: дневник — человеческий документ, отражение личности…

Цырен заерзал на камне, припомнив момент, когда речь зашла о лечении травами. Нехорошо получилось, завелся, начал вырывать листы из рук Рудика, будто это обычная тетрадка. Рудик тоже раскипятился: «Да ты что, очумел? Порвешь же!» Но сразу остыл, передал записки Цырену. Цырен вчитывался в стремительные строки — и в ушах его звучал знакомый глуховатый голос. Что-то похожее он уже слышал, и не раз. Те же слова, те же выражения… Два травника в одном месте, а травничество — наука особая, передается от поколения к поколению. Неужто дед знал Михаила?

Цырен разволновался, совсем в новом свете увиделся ему дед. Вспомнилось: «За мной стоят другие, мои предшественники, учителя…» Вот они, оказывается, кто учителя…

А Рудик читает: «Вернулся с задания Булунов» — и шпарит себе дальше, внимания не обратил. Санька и Валюха уставились на Цырена: про тебя, мол, Копытов пишет, что Цырен Булунов с задания вернулся. А Цырен, услышав свою фамилию, решил, что это про деда, только потом сообразил: был ведь еще один Булунов — Семен, старший дедов, брат. Тут и до Рудика дошло, отложил он дневник, схватил Цырена за плечи, давай трясти, как если бы и впрямь о Цырене речь шла. Странно все-таки услышать свою фамилию в таком документе.

Оказалось, Михаил лечил Костьку Булунова, от смерти спас. И наверное, рассказывал по вечерам о чудодейственной силе трав, он ведь мастер был рассказывать, Михаил! С тех пор и заразился дед травничеством. Уж кто-кто, а Цырен знает, как может повлиять на человека услышанное и пережитое в детстве. Но почему же дед ни разу не вспомнил про Михаила? Или Михаил для конспирации как-нибудь иначе себя назвал? Конечно, стал бы он признаваться первому встречному, что пришел из партизанского отряда. Надо будет выяснять у деда… Эх, Цырен, Цырен, сколько же интересного успел ты проворонить! Проще простого было попросить: расскажи о себе, Константин Булунович, о своем детстве, об отце-матери, о брате Семене — у тебя такая жизнь за спиной! Нет, ума не хватило. Даже про краснозвездный шлем услышал, можно сказать, случайно. Тоже мне, исследователь родного края…