Олег Смирнов - Свет небесный

Росой божественной пропитаны,
лучами солнца в меру сдобрены,
до сей поры ещё невиданны,
цветок к цветку — ну как подобраны!

Мне кружит голову соцветие
тех лилий ночью, в сновидение...
И за больных людей в ответе я,
за их за творческое рвение.

Пленит и нежностью, и строгостью
названье «Лилия» божественно,
как полевой цветок над пропастью, —
нарядный, — высится торжественно.

Сам Бог даёт семейству «Лилия»
надежду, веру в выживание.
И потому мои усилия
несут любовь и понимание.

Да, ты ходил дорогами моими,
искал меня за каменным Уралом,
дал в руки птицу с крыльями тугими,
а сердцу — песню с солнечным накалом.

И долго мы с тобою были вместе,
по жизни шли,
как брат с любимым братом;
как две реки, сливались наши песни;
как две берёзы, мы стояли рядом.

С тех пор прошло
почти тысячелетье,
я умудрился заново родиться.
Другого я певца и брата встретил,
хотелось бы ему с тобой сравниться.

И всё равно мы встретимся с тобою, —
одна судьба нас в мире повязала, —
у моря, власть где отдана прибою,
за тихой речкой, в дебрях краснотала.

И мы поймём, что не беда — разлука,
коль состоялось позднее свиданье.
За все года, где от тебя ни звука,
искать не надо будет оправданья.

Ручей скакал с уступа на уступ
неистово, безудержно, певуче,
ни берегов, ни желобов, ни труб
не признавая, доверяясь круче.

Он извивался, скатывался вниз
и забавлялся ролью водопада,
и расшибался на туманность брызг, —
и думалось, что это так и надо...

Не глубь земли, а голубой ледник,
сползавший, таявший — причина тока...
Ручей кидался в бок и напрямик, —
скакать бы лишь, скакать — нет выше прока!

Возьми он вправо — и открылась бы
прелестная, в зелёной мгле долина,
но он левее взял своей судьбы, —
болотная ручей всосала тина.

Его с вершины горного хребта
раскованным, расхристанным сносила
пьянящая, чужая высота...
Ручей же верил, — собственная сила...

Сказал Урал:
«Бери, что хочешь,
не ограничив выбор свой.
Когда перо своё отточишь,
подарки песнями воспой,
что будут славить без умолку
в отпущенный мне Миром срок —
зарницы городов посёлков,
и труд людей, и мощь дорог;
рек синеву, озёр просторы,
поля, и пашни, и луга,
леса, зверей и рыб, и горы,
непроходимые снега.
И тихий свет лесных избушек
бери, ничто не растеряй;
бездомных забирай кукушек,
приметь стрекоз, — ведь ты курай!
Кумыса воспевай целебность,
ручья, к которому приник,
и нежность девушек, и ревность,
и верности светлейший лик»
И вмиг — ни шороха, ни звука...
Я врос в Урал, ему — родня...
Слова те стрелами из лука
умчались в дали от меня,
блеснув так ярко на прощанье...
Тишь и земная благодать...
И то святое завещанье
курай обязан оправдать.

Ты, край мой таёжный,
мой каменный край,
красою тревожной
под солнцем сверкай.

Коль каменный идол
тебя сторожит, —
и тайны не выдал
твой мох-малахит.

Зелёная змейка —
клубок колдовской,
ты только посмей-ка
нарушить покой
волшебной хозяйки
Зелёной горы,
зелёной лужайки,
июльской жары...

Дремучая хвоя,
босые года.
Здесь небо седьмое
моё навсегда.

Табун стекал с горы на водопой,
и щёлкал вдалеке пастуший кнут.
День, как щенок ещё полуслепой,
а спуск к реке извилист, тёмен, крут.
Мне не спалось, я вышел на крыльцо,
туман чуть оторвался от воды —
клубился, полз, образовав кольцо,
и сам свои зализывал следы.
А я всё нянчил боль свою, стерёг,
сам при себе и лекарь, и сестра.
Забыть разрыв наш — не хотел, не мог.
Наверно, просто не пришла пора.
Везде, во всём мерещился твой лик,
твоё лицо бело, как первый снег.
Был миг один, всего какой-то миг,
а вот тоски не утолить вовек.