Маргарита Агашина - Девичник

как долго она тосковала
о светлых лесах на Руси,—
лежат под березкой ребята —
об этом у них расспроси.

Трава под березкой не смята —
никто из земли не вставал.
Но как это нужно солдату,
чтоб кто-то над ним горевал.

И плакал — светло, как невеста,
и помнил — навеки, как мать!
Ты тоже родился солдатом —
тебе ли того не понять…

Ты тоже родился в России —
березовом, милом краю.
Теперь, где ни встретишь березу,
ты вспомнишь березку мою,

ее молчаливые ветки,
ее терпеливую грусть.
Растет в Волгограде березка!
Попробуй ее позабудь.

Вспыхнула алая зорька.
Травы склонились у ног.
Ах, как тревожно и горько
Пахнет степной полынок!

Тихое время заката
в Волгу спустило крыло…
Ах вы, ребята-ребята!
Сколько вас здесь полегло!

Как вы все молоды были.
Как вам пришлось воевать…
Вот, мы о вас не забыли —
как нам о вас забывать!

Вот мы берем, как когда-то,
горсть сталинградской земли.
Мы победили, ребята!
Мы до Берлина дошли!

…Снова вечерняя зорька
красит огнем тополя.
Снова тревожно и горько
пахнет родная земля.

Снова сурово и свято
юные бьются сердца…
Ах вы, ребята-ребята!
Нету у жизни конца.

Тревогой, болью и любовью,
и светлой радостью горя,
сияла роща Притамбовья
посередине сентября.

Она сияла, трепетала
над коченеющим жнивьем…
Так вот, чего мне не хватало
в великом городе моем!

Лесного чистого рассвета,
тропы в некошеном лугу.
И вдруг подумалось: уеду.
Уеду! Хватит. Не могу.

Но только снова, только снова
замру у Вечного огня,
когда глазами часового
Россия глянет на меня.

Когда, родимые до боли,
как первый снег, как вдовий плат,
как две березки в чистом поле,
два этих мальчика стоят.

И боль немеркнущего света
все озаряет синеву…
Кому отдам? Куда уеду!
Кого от сердца оторву!

Ты за позднее слово
меня не вини:
было слово готово
в юбилейные дни!

Да ведь, знаешь — работа:
где — к трибуне суют,
а где крикнуть охота,
там сказать не дают!

Не с обиды и, право,
не с худого житья,
«Волгоградская правда»,
дорогая моя!

Коль ошиблась я в чем-то,
зла в душе не таи.
Мы с тобою сочтемся —
мы же люди свои…

Вижу, в прошлое глядя,—
пыль, ветрище, жара.
У меня в Сталинграде —
ни кола, ни двора;

никому не нужна я,
перед всеми в долгу,
и никто-то не знает,
что я в жизни могу!

Но тревожно и сладко
в той далекой весне,
раньше всех, «Волгоградка»,
ты поверила мне.

Стала первой трибуной,
подсказала пути,
сталинградские струны
натянула в груди!

Если чем я богата,
что-то сделала я,—
в том и ты виновата,
дорогая моя!

Я не ради парада,
я скажу по любви:
будет трудно и надо,
ты меня позови.

Прикажи, если нужно,
дай работы — любой!
Я и в службу, и в дружбу,
я и дальше — с тобой.

Пусть дороги не гладки,
пусть жестка колея!
Мы ж с тобой волгоградки,
дорогая моя.

Я знаю мнения иные
литературных королей,
что мы, поэты областные —
актеры для вторых ролей.

Что дело самое простое —
быть первым там, где я живу.
Что коль поэт чего-то стоит,
он все равно сбежит в Москву!

Москву ни вздохом не унижу!
Мы все ей с юности верны.
Москва! Она в разлуке ближе.
Да и видней со стороны.

…Спасибо, город мой, на этом,
что ты не слушаешь молвы
и веришь мне, как тем поэтам
героя-города Москвы.

Во всех ролях меня пытаешь
и от меня все больше ждешь,
чего я стою, не считаешь,
и никому не отдаешь.

Ты мне — награда и заданье,
и партбилет, к зов «В ружье!».
Мое последнее свиданье,
мой хлеб и Болдино мое.

Дверь подъезда распахнулась строго,
не спеша захлопнулась опять…
И стоит у школьного порога
Юркина заплаканная мать.