Борис Брик - Шамиль

В Чечню тогда отряды мы стянули,
Пошли вперёд с Кораном и мечом.
Была у нас посланницею пуля,
Стальной клинок был нашим
толмачом.

Не раз в бою доказывал Марлинский
(И тем досель душа моя горда),
Что нет коня быстрей,
чем кабардинский,
И нет клинка острее, чем гурда.

Когда ж в леса с надменным
Воронцовым
Проникла вновь жестокая война,
Восстал народ, и заревом пунцовым
Страна опять была озарена.

Сломав мосты и заградив дороги,
Врата страны я запер на замок
И, позабыв сомненья и тревоги,
Стал помогать друзьям своим,
как мог.

Чтоб проучить тупого царедворца,
Припомнив всё, что в корпусе узнал,
Я в краткий срок сапёром
сделал горца
И сердце гор завалом окопал.

В лесах Чечни – в Магометанской
Туле —
Я пушки лил для встречи роковой.
И, отыскав селитру в Унцукуле,
Устроил там завод пороховой.

На берегу высоком и скалистом,
Где слышен рёв немолчного Койсу,
Велел я стать своим артиллеристам
И разместил ичкеринцев в лесу.

И, увидав полки свои над бездной,
Сам Петербург, рассудку вопреки,
Здесь ощутил сноровку неизвестной,
Самим же им обученной руки.

А по горам и пропастям всё шире,
Будя восторг и зависть шевеля,
Дымился слух о русском мухаджире,
Отдавшем всё для дела Шамиля.

Я у скалы лежу на старой бурке,
Гостя душой в родимой стороне,
А далеко, в осеннем Петербурге,
Быть может, друг вздыхает обо мне.

Мне видится далёкая столица,
Мне слышится драгунская труба,
Мне грезятся друзей забытых лица,
И снится вновь бывалая судьба:

Вижу я за дымкою тумана
Блестящий круг у мраморных колонн,
Где, может быть, ещё танцует Анна
Печальный вальс иль сонный котильон.

Возврата нет в отчизну дорогую,
Но к ней стремлюсь по-прежнему душой
И о друзьях окованных тоскую
В стране хребтов – свободной,
но чужой.

Но что грустить? Не лучше ль
в опьянении
Струёй вина сомненья угасить,
Развеять грусть в отчаянном
сражении
Иль пляской гор свой взор
развеселить?

Давно я в вальсы не влюблён,
Не обольщаюсь бальной пляской,
И не заменит котильон
Мне танца вольности кавказской.

Вот почему, лишь уздени
В круг соберутся по старинке,
Я покоряюсь, как они,
Живой мелодии лезгинки.

Вот замелькали лезвия,
Суровей, строже стали лица,
И, как блестящая змея,
Кольцо танцоров шевелится.

Вот понеслись во весь опор
Вокруг белеющей косынки,
И вторит эхо дальних гор
Лихому гиканью лезгинки.

Белки блестят, оскален рог,
На лбы надвинуты папахи,
И от танцующих народ
Порой шарахается в страхе:

Как будто близится резня
Из-за красавицы-гимринки —
Так веет гневом на меня
От диких выкриков лезгинки.

Кружись под гиканье друзей,
Пляши, мюрид, и шашкой лязгай!
Пляши и грусть мою рассей
Своею бешеною пляской.

И ты, зурнач, переходи
От звона гулкого к сурдинке,
Чтоб сердце дрогнуло в груди
Восторгом яростным лезгинки!

Когда утихнет прежний пыл
И станет глуше рокот крови,
И чернокрылый Азраил
Угрюмо сядет в изголовье,

В бою ли штык пронзит мне грудь
Или свинец на поединке,
Прошу собрата помянуть
Безумной музыкой лезгинки.

На свете всем конец один.
И вместо таинств погребенья
Хочу, чтоб сумрачный лезгин
Плясал мне гибель и забвенье;

Помчится он, тоской объят, —
То будут славные поминки, —
И если к жизни есть возврат,
То я воскресну от лезгинки!

В минувший век,
в годах шестидесятых,
Тифлис весной был весел и шумлив,
И в погребках духанщиков усатых
Не молк зурны унылый перелив,

Гудел майдан. С армянского базара
Шли торгаши; шутил и пел кинто.
Навтлуг, хацух, трущобы Авлабара —
Толпой зевак всё было залито.

Народ с утра гулял на Головинском,
Стелил в садах узорные ковры
И, не забыв о верном кахетинском,
В тени чинар спасался от жары.

По вечерам, куда глаза ни киньте,
В любом окне светился огонёк,
Лишь монастырь Давида
на Мтацминде
Белел во мгле, надменно одинок.