Уильям Шекспир: Как вам это понравится. Много шума из ничего. Двенадцатая ночь. Перевод Юрия Лифшица

ГЕРЦОГ. Друзья мои, собратья по несчастью,
Войдя во вкус, мы зажили в лесу
Счастливее, чем прежде, во дворце.
Жить в роскоши опасней, чем в глуши,
Где лишь природа вымещает зло
На нас за первородный грех Адама.
Пускай клыки холодные свои
Вонзает в тело ветер и мороз,
Пускай терзает вьюга и пурга,
Я, из последних сил смеясь, шепчу:
«Вы не льстецы. Со свитою такою
Измены никакие не страшны».
Мы счастье и в несчастье обретаем,
Как драгоценный камень в голове
У жабы, ядовитой и поганой.
Вдали от света внятны стали нам
И лепет лип, и речи ручейков,
И говор гор, и смысл существованья.
Я жить иначе больше не хочу.
АМЬЕН. Блаженна ваша светлость, если может
Так истолковывать удар судьбы, —
С таким изяществом и благородством.
ГЕРЦОГ. Аминь. А не убить ли нам оленя?
Хотя, когда в бока пятнистых дурней
Впивается двужалая стрела
И кровь течет из подданных лесных,
Я чувствую убийцею себя.
ПЕРВЫЙ ДВОРЯНИН. Да, ваша светлость, это удручает
И Жака, меланхолии слугу.
Ваш брат, который свергнул с трона вас,
По мненью Жака, менее виновен,
Чем вы, себе присвоив этот лес.
Сегодня мы с Амьеном наблюдали
За этим чудаком: под старым дубом,
Чьи корни ручеек лесной размыл,
Жак возлежал. Туда приковылял
Олень, изнемогающий от раны.
Лес оглашал он стонами такими,
Так тяжело бока его вздымались,
Растягивая бархатную шкуру,
Что нам казалось, лопнуть может он.
Текли большие слезы по щекам
Рогатого лесного бедолаги.
Так жалкий гладкошерстный дуралей
Пред Жаком, меланхолии добычей,
Склонился, умирая, над водой
И заливал ручей ручьями слез.
ГЕРЦОГ. Едва ли Жак при виде этой сцены
Морали надлежащей не извлек.
ПЕРВЫЙ ДВОРЯНИН. О! В тысячах сравнений. Для начала
Он бедному оленю попенял:
«Как золото дарить ростовщику,
Так и ручей водою увлажнять».
Потом насчет панбархатных друзей,
Покинувших в несчастии оленя,
Прошелся Жак: «Увы! Когда мы в горе,
Куда они деваются, – друзья?».
А тут они возьми и проскачи,
Лоснящимися шкурами сверкая.
На это Жак, вздыхая, произнес:
«Бегите, вы, заплывшие от жира.
Такие уж настали времена.
Какое дело вам до бедолаги,
Который обездолен и убит?».
И тут он гневной речью разразился,
Хуля весь мир, лачуги и дворцы
И нас и вас. Мы, он божился, хуже,
Чем узурпаторы и палачи,
Когда животных из родного дома
Мы изгоняем или губим их.
ГЕРЦОГ. Вы уходили – он все говорил?
ВТОРОЙ ДВОРЯНИН. Да, государь, о плачущем олене
Он говорил и плакал вместе с ним.
ГЕРЦОГ. И где же он? С ним спорить интересно,
Когда он в меланхолии своей:
Тогда он полон всяческих идей.
ВТОРОЙ ДВОРЯНИН. Могу я вам помочь его найти.

ФРЕДЕРИК. Что вы сказали? Их никто не видел?
Неправда. Не удался бы побег
Без ведома придворных интриганов.
ПЕРВЫЙ ДВОРЯНИН. Последними могли принцессу видеть
Лишь дамы, ей стелившие постель.
Они и донесли, что поутру
Не оказалось в спальне госпожи.
ВТОРОЙ ДВОРЯНИН. Нет и шута презренного, который
Вас, ваша светлость, часто веселил.
Когда мы допросили камеристку,
Гесперию, она нам показала,
Что славили двоюродные сестры
Достоинства и доблесть силача,
Что Карла на лопатки положил.
Куда бы ни отправились беглянки,
Она божится, юноша при них.
ФРЕДЕРИК. Пусть старший братец младшего найдет.
Откажется – сюда его тащите.
Я сам поговорю с ним. Выполняйте.
Допрашивайте всех подряд, найдите
Во что бы то ни стало этих дур!

ОРЛАНДО. Ты что, Адам?
АДАМ. Вы здесь, мой господин?
Мой славный, мой достойный господин?
Зачем вы здесь, второй Ролан де Бор?
Зачем за доблесть люди любят вас?
Зачем вы благородны и храбры?
Зачем вы перед герцогом капризным
Атлета обесславили его?
Вам не нужна была такая слава:
Вы, господин мой, из таких людей,
Которым их достоинства вредят.
Вас предали, прикинувшись святыми,
Все ваши совершенства, господин.
Будь проклят мир, в котором совершенства
Владельцам их способны навредить!
ОРЛАНДО. Ты что, рехнулся?
АДАМ. Юный неудачник!
Не приближайтесь к месту, где живет
Ваш враг, во всем завидующий вам,
Ваш брат… нет, он не брат… но все же сын…
Нет, и не сын… Язык не повернется
Сказать, что сын он своего отца.
О вас он слышал и сегодня хочет,
Когда уснете, дом ваш подпалить.
Он твердо вас настроен погубить:
Не спалит – так зарубит топором.
Он думал вслух об этом, я подслушал.
Бегите! Здесь не дом, а скотобойня,
Здесь смерть живет, не вздумайте входить!
ОРЛАНДО. Куда же мне, Адам, теперь податься?
АДАМ. Куда угодно, только не сюда.
ОРЛАНДО. Ты предлагаешь мне пойти с сумой?
Иль на большой дороге промышлять
При помощи презренного меча?
Осталось это, больше ничего.
Но нет! Умру – на это не пойду!
И пусть кровавый брат меня убьет,
Пусть кровь мою он пьет, братоубийца!
АДАМ. Так не пойдет. Пятьсот монет на службе
У вашего отца я отложил.
Они пошли б в кормильцы старику,
Когда он, одряхлевший и больной,
Был бы, как тряпка, брошен в уголок.
Вот золото. Пусть кормит старика
Тот, Кто небесным птицам не дает
Погибнуть без еды. Все эти деньги
В дар от меня примите, господин.
Поверьте, я еще могу работать,
Поскольку в юности не принимал
Я зелья горячительного внутрь
И не искал постыдных удовольствий,
Которые нам тело разрушают:
Меня мой возраст, как мороз, бодрит —
Ведь я здоров. Меня с собой возьмите.
Я лучше молодого послужу
И пригожусь вам.
ОРЛАНДО. Славный мой Адам!
Прообраз образцового слуги.
Ты жил в те баснословные года,
Когда не ради выгоды служили.
Такие люди вымерли давно.
Сейчас у всех лишь деньги на уме;
Расчет не успевают получить, —
Бросают службу. Ты им не чета.
Но, бедный мой старик, твои труды
Пойдут насмарку: дерево ты выбрал
Подгнившее, оно не даст плодов.
Но все ж идем. Еще не опустеет
Твой в юности набитый кошелек,
А мы себе подыщем уголок.
АДАМ. Да, господин, пора идти в бега.
Пока дышу, я верный твой слуга.
Я начинал здесь жить в семнадцать лет,
А в семьдесят у вас мне жизни нет.
В семнадцать лет идут искать судьбу,
А в семьдесят – пора бы спать в гробу.
Но если не возьмете вы слугу,
Умрет он у хозяина в долгу.