Павел Хицкий - Проза и фарс

Стоя у буро-зеленого вокзала под эстакадой, я заканчиваю рассказ. Я не верю, что наши миры пересекутся. Чудо не происходит дважды. Блеклые и яркие краски не смешиваются под одним небом. Но когда я завершу мою смутную, как метель, речь, воспоминания о тебе останутся со мной навсегда. Они будут повторяться в моем заснеженном городе каждый день. К моей детской, нелепой радости. Снова и снова.

Я забрел на полуостров случайно, когда искал винный магазин. Он располагался почти в центре, недалеко от парка с храмами времен Ивана IV – идеальный московский район, какими их показывают в рекламных объявлениях.

С трех сторон район окружала река, вдоль которой бегали чернобородые атлеты в синих трико. Путь вглубь полуострова начинался с загса, а на другом конце, у стрелки, открывалась новодельная церковь в древнерусском стиле. Победное майское солнце светило, как на соцреалистической картинке, на автомобилях во дворах развевались черно-желтые ленточки. Родители на площадках играли с детьми в баскетбол, а депутат от «Единой России» вышел из офиса и здоровался за руку со всеми.

Продмаг нашелся в переделанном доме быта у трамвайных путей, между зоомагазином и туберкулезным диспансером. Продавщица долго отсчитывала мелочь, монеты слегка тронула плесень, но меня это не насторожило. Я чувствовал, что очарован полуостровом и хочу остаться в нем навсегда: смотреть на реку, ремонтировать детям велосипеды и подтягиваться на турнике вместе с бородатым дагестанцем в тельняшке и бескозырке.

Я уже выбрал дом, в котором хотел бы жить: угловатое здание, антеннами на крыше напоминавшее о речном флоте, а слепыми окнами с торца – о последних годах конструктивизма. Оно стояло у дороги, ведущей к центральной площади, под ним ждали трамвая юные веснушчатые девы.

Примерно через час я все-таки начал замечать странности. Несмотря на субботу, загс был закрыт. Место мужчин, пьющих пиво под деревьями, занимали немолодые женщины. Они стояли поодиночке у подъездов и стен, курили и стыдливо отхлебывали из банок.

Я хотел было повернуть назад, но одна из семей, игравших в баскетбол на зарешеченной площадке, позвала меня.

– На площади сегодня гуляния, – сказала атлетичная мама с голыми руками, выпиравшими из мускулистых плеч.

– Там глинтвейн дают, – поддержал маму толстый загорелый папа.

Десятилетний мальчик в коротких шортах прозвенел велосипедным звонком, а папа задорно повертел висящими на большом пальце ключами. Одна из дам, пьющих пиво за деревом, посмотрела на нас неодобрительно и, кажется, хотела сделать предостерегающий жест, но замерла, как кариатида.

Я последовал совету и свернул к площади. Когда я проходил мимо трамвайной остановки, по-весеннему раздетые девы приветливо помахали мне. У всех троих на зубах блестели острые брекеты.

На главной площади отчетливо пахло тиной. На сборной сцене пел оркестр в тельняшках – слева в третьем ряду раздувал щеки замеченный мной на турнике дагестанец. Вокруг бродили местные жители – они слегка пошатывались от бурлившего в них, как кипящий глинтвейн, патриотизма.

Депутат от «Единой России» и священник с черно-коричневой лентой жали друг другу руки. Священник был худ, из-за жары на его очках блестела радужная капля пота.

– От героев былых времен

Не осталось порой имен, – стройно пел хор.

Краем глаза я заметил, что мужчины и женщины на площади поворачиваются ко мне, и глаза у них зеленые, как болотная тина. Убежать я не успел, да и не пытался. Они набросились на меня все разом.

В последний раз Алекс видел Нику, когда она танцевала на скошенном сентябрьском поле. Сосны смотрели на сухую траву, лежащую на коротких зеленых остатках – белые стебли, толстые, как солнечные лучи, провалились на обратную сторону жизни и плыли там на ветру, смешиваясь с безвидными прошлогодними иглами. Ника кружилась, подняв голые руки над головой, полупрозрачная кирпичного цвета блузка оставляла ее невесомой. Было тепло, осень, казалось, еще не началась, в музее под Тулой стоял нежно-зеленый день, каких в сентябре в России не случается вовсе.

Они приехали в Ясную Поляну в субботу, на усадебных дорожках играли свадьбы, белые невесты поддергивали платья над ямами с водой, бирюзовые подружки несли букеты, женихи в галстуках фотографировались на скамейках, у флигелей, на фоне старых разлапистых яблонь, дававших кисловатые яблочки, выродившиеся и похожие на дичку. Алекс запрещал себе чувствовать покой, он стискивал зубы, сжимал кулак в кармане бежевого плаща и старался не забыть, что недоволен, обеспокоен, что нужно достучаться до жены несмотря на деревья и траву, флегматичных лошадей и неспешное движение пропахшего сидром воздуха.