Геннадий Васильев - Частная коллекция. Стихи, рассказы, пьесы

Когда мне будет 70 плюс-минус,
я буду горд тем, что еще не двинусь
туда, где – мрак, опека и хаос.
Я выйду к юбилейному концерту,
я так спою! Расставлю все акценты.
Но вы-то? Вы придете? Вот вопрос.

Когда мне будет 70 и выше,
я буду рад, что не поехал крышей,
что белый свет пока еще мне бел.
Я буду знать: еще Великий Скульптор
по камню бьет резцом, готовясь к культу.
Я так хочу, чтоб он подольше бил.

Большой артист народного театра
уж не вернется к юности, обратно.
И старости не хочет подчиниться.
Всё чинится, пред старостью чинится.
Она ему: «Пора!» – а он: «Лехаим!» —
и рюмку ей. И старость утихает.

Какая разница, к кому обращены
и нелюбовь моя, и ненависть нагая?
Я эти строки не затем слагаю,
чтоб на кого-то сбросить груз вины.

Я сам виновен в том, чего не смог
сложить и спеть, о чем не смею помнить,
что не лежу под сенью спелых смокв —
сижу в снегах, ветра листают память.

Нажив друзей и накопив врагов,
земную жизнь пройдя за середину,
я отличаю от холста холстину
и умных отличу от дураков.

Я видел жизнь. Я мир в себе коплю.
Я уважаю тех, кто вольно дышит.
Но если я кого-то не люблю —
он от меня ни слова не услышит.

Натянутая тетива ли
звенит или струна моя?
Все реже снятся фестивали.
Все чаще – тайны бытия.

Не то чтоб подступает старость —
рука тверда, глаза сухи.
Но – реже песни под гитару.
Но – чаще скорбные стихи.

Вот и сейчас, на склоне лета
(до сентября подать рукой),
простились мы с одним поэтом.
Прими, Господь, и упокой.

Поговорив, погоревали —
и разошлись, печаль жуя…
Все реже снятся фестивали.
Все чаще – тени бытия.

Ну что, Вадим? Когда-нибудь сойдемся.
Прочтем стихи. Споем у костерка
иль у камина. Досыта напьемся
чайку покрепче.
Мясо с уголька
на блюдо ляжет, истекая соком.
К нему – аджика, остро-сладкий сон…
Но к мясу – чай?! Каким, простите, боком?
Шашлык всегда с вином соотнесен.
И мы нальем и выпьем, как случалось,
и бережно потренькаем струной…
А чай – ну, что ж… Пока нам не до чая.
Нам календарь подсунул счет: шесть – ноль.
Мы в юбилей пришли, слегка потерты,
зато ничуть не съедены виной:
никто из нас не числился в «шестерках»,
и никого не множили «на ноль».
Хороший счет – шесть – ноль! Тебе на пользу.
Ты – из певцов, из наших. Ты – таков!
Звени, гитара! Чаще, песня, пойся!
Волнуйся, сердце! Будь здоров, Кусков!

Нас оценят потом. Мы, быть может, заслужим.
Не в монетах оценят – разберут по слогам.
Наш язык пригодится. Наша речь станет нужной
этим елям поникшим. Этим черным снегам.

Хороводит Харон. Переправу готовит.
Он угрюм и бормочет себе о своем.
Что нам в жизни иной, где ни крова, ни крови?
Мы пока еще драхму за губой не жуем.

Мы живем как придется. Поем, как умеем.
Нас оценят потом, когда кончится всё.
А монету, Харон, тебе ссудит Емеля.
Или щука добудет. Иль еж принесет.

Некуда ехать. Не с кем общаться.
Время с собой говорить.
С кем попрощались – пора попрощаться.
Не попрекать, не винить
годы, людей или века изломы —
были. И быть им. И вот:
много воды утекло, и шеломом
черпай – не черпай: течет.

Не пиши мне больше, не пиши.
Наши судьбы не пересекались.
Все былое – только дневника лист.
Не пиши мне больше. Не пиши.

Не пиши мне больше. Не пиши.
Все, что было, – было не сегодня.
Нас судьба сводила, будто сводня,
понуждая грезить и грешить.

Не пиши мне больше. Не пиши.
Окропил я прошлое. Окрапил.
Нацеди себе сердечных капель —
и усни. Но только не пиши.

Белый день, сентябрьский небосвод.
Облака – сметана с майонезом.
Все деревья пусть уходят лесом.
Не пиши мне больше. Ничего.