Виктор Лаврентьев: Человек и глобус

Ц в е т к о в. Я сегодня добрый, ручной.

Входит Г р и ш а н к о в.

Г р и ш а н к о в. Смотрю — глазам не верю: на улице, на морозе скачут бесхвостые черти. Какой отличный графит. Чистейший углерод.

Б а р м и н. Приближаться не рекомендую.

Г р и ш а н к о в. Я прежде всего чиновник. Этот шабаш…

Б а р м и н. Реактор заработал.

Г р и ш а н к о в. Двадцать пятого декабря сорок шестого года. Прямо в сочельник. (Пауза.) Насколько я понимаю в арифметике, в Москве вам, кажется, больше делать нечего.

Б а р м и н. Неужели не заработали небольшой отдых?

Г р и ш а н к о в. Два-три дня. Спасибо, товарищи.

З а н а в е с.

Осыпанный снегом молодой, еще низкорослый сад. Обметенная от снега скамейка. На ней, в теплой шапке и зимнем, капитально сшитом пальто сидит мрачный, задумавшийся Б а р м и н. Подходит Ц в е т к о в, одетый более легко.

Б а р м и н. Отдохнули?

Ц в е т к о в. Отдохнул.

Б а р м и н (подавая руку) . Садитесь. А почему вид какой-то встрепанный? Привидение встретили?

Ц в е т к о в. Нет. Только Антона Сергеевича, Игоря Николаевича…

Б а р м и н (в тон ему) . Бориса Васильевича, Евгения Федоровича…

Ц в е т к о в. Да.

Б а р м и н. Обменивались мнениями?

Ц в е т к о в. Да.

Б а р м и н. Шалопаи. Значит, разговор будет короче. Вы, Юрий Сергеевич, частенько бываете злым, непреклонным, а нетерпеливы — постоянно. И это хорошо. Злость не ослепляет, как думают некоторые, а, наоборот, знаю по своему опыту, обостряет зрение. Придает особую зоркость. Позволяет видеть то, что полярно объекту ненависти. С этой минуты я прошу вас смертельно возненавидеть оружие, нашу будущую бомбу. Навсегда. До конца дней своих.

Ц в е т к о в. Но я хочу быть с вами.

Б а р м и н. Мы пойдем разными дорогами.

Ц в е т к о в. Это несправедливо. Я хочу разделить с вами все и до конца.

Б а р м и н. Отлично. Я вам доверяю и поручаю больше. Вы станете делать то, что я хотел делать сам. Свое дело отдаю, мечту. Займитесь реакторами для мирных целей. Помолчите. Не возражайте. Если вам мало своей злости — возьмите еще мою. После Хиросимы у меня ее с избытком. Но всю не отдам. Только поделюсь. Ищите, подбирайте людей. Самых талантливых. Создавайте свой институт. Благословляю. Пора.

Ц в е т к о в. Вы это решили своей властью?

Б а р м и н. Представьте, своей.

Ц в е т к о в. А шорохи жизни за спиной?

Б а р м и н (в тон ему) . А костер Джордано Бруно? Полноте, Юрий Семенович! Не будем заранее драматизировать ход событий. Конечно, перевороты в науке дешево не даются. Костры и теперь бывают. Но модифицированные, соответствующие уровню цивилизации. Что о них думать! (Пауза.) Вы помните того человека, у которого любимая поговорка была: «Поставить вопрос на глобус»?

Ц в е т к о в. Помню.

Б а р м и н. А история взяла да и нас самих поставила на глобус. Вот ведь как! И никуда не денешься. Отступать некуда. Нет теперь для физиков тихих уголков, тихих кабинетов. Побегаешь для охлаждения мозгов по этому саду, а как любую дверь открыл — за ней все мировые события клокочут, заживо обваривают, обжигают. Надо отвечать за судьбу всего шарика. И не на словах, а на деле. Готовы?

Ц в е т к о в. Готов.

З а т е м н е н и е.

Голоса разных дикторов передают сообщения мировой прессы о речи Черчилля в Фултоне, о начале «холодной» войны, о последствиях взрыва бомб над Хиросимой и Нагасаки.

1947 год. Кабинет Гришанкова. В кабинете Г р и ш а н к о в и Б а р м и н.

Г р и ш а н к о в. Да… Не ожидал, не ожидал. До сих пор вы проявляли свою власть как ученый. И на тебе! Вдруг решили проявить свою власть как политик.

Б а р м и н. Создание новых институтов не выходит из сферы науки.

Г р и ш а н к о в. Нет, это сфера политики, и ваше решение весьма и весьма чревато последствиями.

Б а р м и н. Я никогда не знал разлада между чувством и разумом и, надеюсь, не узнаю. Но я не склонен, как некоторые, вообще забывать о чувствах — первооснове совести, и ссылаться только на один разум, на холодное, машинное мышление, которое способно изобретать и оправдывать Освенцим и Майданек. Хиросиму и Нагасаки. Поймите, Иван Афанасьевич, мы обязаны положить на весы истории не только зло, но втрое, в десять раз весомее нужное людям добро. Вы отказываетесь меня поддержать? Ну что ж. О данном вами слове я и напоминать даже не хочу.

Г р и ш а н к о в. Да, я не добрый. На одном Пискаревском кладбище в Ленинграде, в безымянных братских могилах лежат четыре Хиросимы. И пока мне партия доверяет, пока поручает заботиться об оружии возмездия — я не перестану повторять: все миллионы могил стучат в мое сердце. Громко? Величественно? Перед лицом смерти даже цари снимали шапки. (Пауза.) Я хочу умереть, зная, что мы будем способны вышибить из рук любых убийц их оружие, нагнать на сволочей такой смертельный страх, чтобы они навсегда закаялись соваться к нам с войной. Хватит! Убийцам непонятен язык увещевания. Они растоптали своих богов, ежедневно распинают совесть, но угрозу своей неотвратимой смерти поймут. Схватят. Усекут. Но у нас еще нет такого оружия. Вы не видите, как Черчилль от нетерпения сучит ногами: «Скорее, скорее, господа американцы, швыряйте бомбы на Советский Союз, пока он беззащитен». А мы вправду беззащитны. (Пауза.) Мы с вами в одной упряжке. Но сколько я еще протяну — год, десять лет, — это меня меньше всего волнует. Другое мне не дает покоя. Что будет с нашим народом? Прошу вас об одном: торопитесь, пожалуйста, торопитесь. Положение в стране очень тяжелое. Предельно, невероятно тяжелое. Верьте мне. С протянутой рукой в поисках кредитов не пойдешь. Возможный кредитор один — Америка, а цена их денег известна. Чего не сделал Гитлер — должен сделать доллар. Они очень ждут наших просьб. (Пауза.) Ни одному народу не приходилось так тяжело, как нашему. Еще работают тысячи госпиталей. Половина страны разрушена. Это по географическому признаку, а на самом-то деле больше. Мы каждый день, чтоб обеспечить восстановление хозяйства, промышленности и чтоб строить новую для вас, отнимаем налогами деньги у полуголодных, раздетых, разутых, не имеющих крыши над головой. Мы ежедневно вынуждены заниматься такой финансовой эквилибристикой, что многим становится страшно.