Татьяна Доброхотова - Такая карма

– Однако, у тебя и вопросы! Не знаю, что и ответить, Это точно был не английский, французский, итальянский, немецкий, испанский. Короче, замаялась перечислять. Это было не похоже ни на один из тех языков, что я слышала раньше. Наташ, это тебе от безделья такая хрень в голову лезет, точно! Как у тебя там, ничего нового?

– Нет, Свет. Спасибо! Ты извини меня, что с пустяками пристаю, пойду дальше вакансии обзванивать.

– Давай, удачи тебе!

Ничего она толкового не узнала, можно было бы и не звонить. Но как странно. Она же точно помнит, что в ее сне папа кричал: «Что случилось, Рашми?» Именно так, как она сейчас произносит, по-русски! Что же получается? Слышит она эту фразу по-русски, а произносит, выходит, на каком-то неведомом ей конкани. И как такое может быть? Нет, лучше даже не заморачиваться, ей не понять. Если только к психиатру обратиться. И это нельзя, еще в психушку упекут за такие вопросы. Оно конечно, может и здорово – на всем готовом. Но это уже совсем на крайний случай. Да и после работу она уж точно не найдет.

Хотя, с другой стороны, что-то в этом во всем есть. Она как-то не задумывалась об этом раньше, но вот эти ее видения, не Индия ли? А что, похоже, море везде, пальмы, обезьяны опять же. Но она там никогда не была. Посмотреть, что ли, картинки? В каких там штатах говорят на этом языке? Вот, Гоа и Карнатака. Что ж, вполне все могло происходить там, да. И вообще – какие замечательные виды, все такое яркое, солнечное, даже чем-то знакомым кажется. Но это она уже, того, пережимает. Надо просто при оказии слетать туда, когда будут деньги.

Рашми, девочка моя, я еще вспомню о тебе. Впрочем, никогда и не забывал. Вот только, лучше будет вспоминать все по порядку. А до тебя еще осталось несколько лет, которые я просто обязан рассказать. Подожди немножко, ты – самое любимое, что было у меня.

Ну что ж, так дальше мы и жили: папа занимался своей работой, мама торговала безделушками и воспитывала Манишу, а я ходил в школу, рос и искренне наслаждался всем вокруг. Но всему в этой жизни рано или поздно наступает предел, а когда тебе хорошо, лучше, конечно, чтобы попозже.

Наступил тысяча девятьсот семьдесят третий год, я учился в выпускном классе, и мои родители начали поговаривать о том, что мне пора собираться к деду, домой. Дед поможет мне поступить в МГИМО или МГУ, откуда я выйду с отличным дипломом, и, возможно, продолжу то, что не удалось моему отчиму. Какая отвратительная привычка – сваливать на детей то, что не смог совершить сам и ожидать, что они будут от этого счастливы. Мне вовсе не хотелось ничего такого. Я нормально учился и мечтал о Делийском университете. Но родители даже выслушать меня не захотели. Им казалось, что нужно устроить все как можно лучше. Подогревал их, конечно, и дед, который всех нас любил и скучал, не мог дождаться, когда я приеду, считал дни.

Имелось тут, правда, еще одно обстоятельство. Выросшие дети дипломатических работников обязательно должны были возвращаться домой, отрываться от родителей. Это было непреложное правило, даже закон, с отчасти политической окраской – такая демонстрация лояльности и преданности далекой родине. И никого не волновало, что разбивались семьи. Либо отправляй детей домой, к кому хочешь, или возвращайтесь все вместе и сидите вокруг подросшего чада без дальнейших перспектив, потому что личные интересы предпочли государственным. Конечно, кое-кто нарушал и эту установку, я сам знал даже двадцатипятилетних оболтусов, которые все еще, якобы, продолжали учиться в Дели. Но мой отчим – он не хотел рисковать. Вернее, не в его, уже однажды подорванном положении, было решаться на такое, по тем временам серьезное, нарушение. Конечно, ведь он отвечал еще за мою мать и Манишу, да и все мы знали, что дед для меня костьми ляжет, только чтобы все было лучше всех. Но мне было семнадцать, я страшился незнакомой обстановки, да и просто не хотел никуда уезжать. Мне кажется, к тому времени я уже стал и чувствовал себя больше индусом, чем русским, тем более, советским гражданином. СССР – для меня это просто было слово, понятие, огромная страна на холодном севере, где все время происходят какие-то события, о которых пишут в газетах. А еще, не забывайте, в Индии всегда чувствовалось английское влияние, и я с самого детства читал о своей далекой родине весьма неприятные вещи, перепечатанные из западной прессы.

И что мне было делать? Я решительно не знал. И как это часто бывает у подростков – стал грубым, упрямым, раздражительным, стараясь настоять на своем. Родители просто не узнавали меня. И наступил такой день, в феврале, до окончания школы уже оставалось всего три месяца, когда я громко объявил, что никуда не поеду. А если меня отправят силой – сам схожу дома куда надо и расскажу о мамином бизнесе. И тут отчим ударил меня, впервые за то время, что я помню. Не очень больно, я уже тогда был намного выше и крупней его, скорей обидно. Тогда я уже несколько лет знал, что он не родной отец, но очень уважал за любовь и дружеское участие к себе. Но такого не был намерен терпеть. Сейчас я, конечно, понимаю, как трудно было тогда родителям, они тоже не хотели расставаться и мучились вместе со мной. Отчим просто не знал, что делать, чтобы оставить все по-старому. А я грубил. А он терпел. А потом не выдержал – сорвался.