Максим Владимирович - Последний кабальеро

Вдалеке раздались глухие подземные удары, видимо всё же сегодня взрывные работы велись на обоих рудниках, либо два взрыва были в одном проведены сразу. Он даже готов был поклясться, что чувствовал ногами лёгкое волнение самой земли, возмущённой таким отношением к себе. Старая земля, помнившая гибель сотен своих неразумных детей на алтаре, что некогда стоял на месте заброшенного форта Гусмана. Тысячи погибших во время колонизации, сотни погибших во время первой войны за независимость и во время войны с интервентами, завершившейся новой гражданской войной. Что всех их влекло сюда? Ведь даже в южных более населённых штатах, богатых лесом и рудой не происходило таких кровавых и бессмысленных битв. Неужели правду говорил пьяный Диего Вильялобо, утверждавший, что идол Птица, покрытый золотом, всё ещё ходит по этим горам, призывая к себе своих дурных последователей. А другим просто мутя разум, доводя до безумия, агрессии ко всему сущему. Он алчет крови, как мы алчем золота, маис жаждет воды и солнца. Жаждет преклонения и молитв святой, чьё плохое каменное изваяние украшает серое и скучное здание церкви. Маис зачахнет, если есть вода, но нет солнца, либо если напоить его кровью. Статуя не треснет, но преклонять колени и славить святого, чья статуя измазана кровью, а у подножия валяются тела изуродованных жертв, вряд ли много найдётся желающих. Идол же другое дело, кровь для него питьё и поклонение, безумие и смерть – пища и опять же поклонение. И его жажда связана с нашей жаждой – она одного состава. Золото и кровь, жертвоприношение. Когда-то, давным-давно, прародитель земли, оставил себя на любимом детище, для своих любимых созданий, людей. Он застыл в этих жёлтых тяжёлых кусках, в песке и горных породах, поскольку был Солнцем. Потому поклонение идолу Птица есть поклонение самому Солнцу, от которого мы забрали столько золота, что его не хватает. Но чем больше золота мы берём, тем больше мы его жаждем. И тем сильнее Птица требует от нас своих жертв, угрожая нас лишить всего, что мы накопили. Так Вильялобо рассказал ему за бутылкой местной водки, что настаивают на особом виде кактусов, отчего в голове потом появляются шум и видение.

Эчеварра очнулся, с трудом оторвав голову от дерева. Его волосы прилипли к истекающему смолой стволу. Как впрочем, и сама одежда. Сотни муравьёв яростно кусали его, но или он уже плохо соображал, или они были слишком слабыми, либо кожа его уже приобрела нечто общее с выделанной шкурой буйвола, потому муравью было её не прокусить. Он покосился на рану, по которой бегали не только муравьи, но и какие-то мерзкие гусеницы. Скинув с себя всю эту мелюзгу, он сорвал пропитавшуюся кровью повязку. И выругался, поскольку, несмотря на то, что с момента ранения прошло не более пяти часов она уже начала гноиться. Выбора не оставалось, он быстро достал один патрон, выковырял ножом пулю и высыпал порох на рану. Глубоко вздохнул, взял в рот сучковатый обломок, валявшийся под ногами, уселся на кусок старого дерева, крепко упёрся ногами в землю. Вынул бутылку с водкой, порылся в сумке и достал грязноватую тряпицу, в которой раньше был завёрнуто валеное мясо и хлеб. Оторвал кусок, медленно обрызгал водкой тряпку и положил её на колени. Остаток тряпки сержант сунул в карман куртки. Хлебнул водки, охнул, поморщился и убрал бутылку в сумку. Затем медленно достал спички и поджёг порох. Хотя палка была достаточно толстой, он перекусил её, слегка обломав один из резцов. Выплюнув деревяшку и сипя от боли, он тряс рукой, слёзы текли по лицу. Но не завыл, не закричал, понимая, что не должен привлекать внимание к себе, особенно сейчас. Постепенно он взял контроль над собой и заставил не скулить, словно побитый щенок. Трясущейся рукой он протёр почерневшее место раны пропитанной водкой тряпицей. Затем нажил побуревшую тряпицу на рану, и быстро намотал остальную тряпку на рану. Сверху наложил стягивающую повязку из сухого конопляного полотна. Осторожно подвигал рукой, убедился, что не затянул слишком сильно. Затем встал на ноги, снова прислушался, сплюнул на землю и пошёл к забитой камнями расщелине.

Он хотел пить, но его ещё мутило от водки и скорее всего от боли и лихорадки. Медленно, словно старик, он поднялся по камням на первый выступ. Под ногами кое-где хрустели кости, работа адмирала Сиерра, усмехнулся про себя Эчеварра. Взобравшись на первый выступ, он осмотрел окрестный лес. Никаких выстрелов не было слышно, но или присутствие в этом месте, или боль от раны, зудящей под тугой повязкой, заставили его присесть и ещё раз осмотреться. Сначала он не заметил ничего подозрительного, лес как лес. Потом что-то привлекло его внимание внизу, где он шёл ещё пару часов назад. На небольшой проплешине, явно искусственного происхождения, то ли результат неудачного забоя, то ли напоминание о былой истории этой земли, вдруг появился человек. От пота в глазах и помутнения он смог точно сказать, это его человек или преследователь. Но достал свой карабин, с коротким стволом, и магазином на три патрона. Он оставил винтовку внизу, полагая, что более лёгкий карабин, дешёвое детище «Родникового поля», будет уместнее в густом лесу. Затем достал и револьвер. Тем временем на проплешине появился ещё один человек, и вот его-то Эчеварра узнал бы из сотни. Даже на таком расстоянии, он увидел, как блеснула та дурацкая кокарда на его шляпе. Вот ты где, щенок! Эчеварра даже удивился, но потом быстро сообразил, что так оно и понятнее, почему эти твари стали охотиться на них. Только этот нахал мог позволить себе настоящих «казаррекомпенсас», не боясь гнева властей. Ведь он сам вне закона. Точно!