Руслан Нурушев - Альбатрос над Фисоном. Роман

Во внезапно наступившей тишине было слышно, как на кухне в ужасе что-то выронила из рук мать, как испуганно замерли шаги брата за стеной, в спальне, готовившегося к школьному митингу в честь тридцать шестой годовщины Революции. Абон-старший вначале изумленно воззрился на сына, не веря ушам, а затем, задохнувшись и побагровев, взвизгнул фальцетом:

– Вон! – и затопал ногами. – Вон отсюда! Ни минуты больше в моем доме! Наглец! Проклинаю и отрекаюсь! Не сын ты мне больше! Вон!

Элай презрительно рассмеялся и, круто развернувшись, хлопнул дверью. Больше его ноги в родном доме и впрямь не было. Наскоро собрав вещи под испуганно-заплаканным взглядом матери, а она так и не решилась поднять голос в его защиту (что, может, и хотела бы), он ушел из дома в тот же вечер.

Первое время жил он у своей вдовой тетки, Эферы Усар, младшей сестры отца, тихой невзрачной особы сорока лет, что всю жизнь проработала гардеробщицей в историческом музее. Но Абон-старший, узнав, где тот обитается, закатил сестре жуткий скандал и потребовал как старший в роду и глава фамилии изгнать отщепенца, что осмелился поднять голос на родного отца. Тетке, не желавшей ссориться, пришлось подчиниться.

Но еще до этого, дня через два после ухода из дома, Элая нашли и вызвали на улицу Желто-Зеленых Партизан, 24, – в Охранный Департамент, в просторечии «охранку». Там очень вежливый молодой человек в штатском, с прилизанными волосами и напомаженными усиками, назвавшийся дознавателем Манхом, весьма вежливо интересовался его взглядами на жизнь и планами на будущее. В конце беседы Манх настоятельно посоветовал впредь ради собственного же блага не ввязываться ни в какие «истории», так как ими на заметку он уже взят и в следующий раз может отделаться не так легко. После чего, взяв от него расписку не покидать города без разрешения Департамента и уведомлять о месте жительства, он отпустил Элая.

Пару недель после этого Элаю даже казалось, что за ним наблюдают, следят. Но, возможно, то была лишь его обычная мнительность, а он порой бывал мнителен до крайности. Вряд ли он мог представлять серьезный интерес для охранки, где прекрасно знали разницу между полупьяной студенческой болтовней и реально опасными действиями. Если уж наблюдение и устанавливали, то, скорее всего, также быстро и сняли, так как в последующие недели и месяцы Элаю было явно не до политики. Кто на него тогда донес, Элай так и не узнал.

После ухода от тетки начались для Элая по-настоящему тяжелые дни, занятые всецело поиском работы, денег, жилья. Некоторое время пожил он у приятелей-сокурсников в общежитии, двухэтажном кирпичном доме неподалеку от Университета, по соседству с резиденцией митрополита Лахошского владыки Ан-Ииса. Жили втроем, в крохотной комнатке, ночуя на полу на матрасе, – до тех пор, пока не проведал комендант общежития, отставной сержант-инвалид Национальной Гвардии. Тот выгнал Элая взашей, чуть не побив при этом костылями, и строго-настрого запретил вахтерам пускать его в здание.

Несколько дней, несмотря на комендантский час, он ночевал буквально на улице, где придется: на чердаках и сеновалах (а на окраинах Лахоша многие еще держали скотину), в сараях и подвалах, благо никому такие «хоромы» закрывать на ночь в голову не приходило, а ночи в марте были холодные.

А потом ему, как вначале подумалось, повезло. Через бывшего одноклассника, тот работал кладовщиком на мучном складе заводчика Дираба, удалось устроиться туда ночным сторожем с проживанием в подсобке. Заводчик держал практически все мукомольные предприятия Лахоша, у него Элай и проработал до мая. В мае же пришел новый управляющий и провел первым делом ревизию, и выявилась крупная недостача. После чего, не разбирая правых и виноватых, скорый на расправу Дираб уволил всех кладовщиков, грузчиков, а с ними и Элая. При этом удержал весь заработок, да пригрозил, что сдаст всех в полицию как расхитителей.

И вновь настали для Элая черные дни. Немного поработал на грузовом причале, на другом берегу Фисона, где раньше загружались нефтью баржи для Насара, а теперь везли с перегонного заводика Эбиза бочки с топливом для города. Но после нескольких смен быстро понял, что долго на такой работе не протянет – силенок не хватало. И физических, а был он невысоким и худощавым от природы, и, самое главное, душевных: не мог он тупо и монотонно, с утра и до вечера, с понедельника и до субботы, заниматься одним и тем же – катать и грузить, катать и грузить вонючие бочки. С ужасом чувствовал, как дуреет от запахов керосина, бензина, как превращается в бессловесную скотину, ломовую лошадь, имеющую лишь два желания – поспать и пожрать. Не приспособлен он был для тяжелого однообразного труда.