Руслан Нурушев - Альбатрос над Фисоном. Роман

Элай замялся: как объяснить человеку, что не желает, не хочет врать, изворачиваться, зависеть от чьей-то милости? Разве это не было бы трусостью и малодушием – отказываться от собственных слов, а слова переданы более или менее точно. Да и, вообще, с какой стати он должен перед кем-то отчитываться за свой частный спор? Разве в Конституции не записана свобода слова, мнения? Он закусил губу и неловко поерзал на краешке кресла.

– Спасибо, господин профессор, за ваше предложение, поддержку… – и опустил глаза, слова давались с трудом, – но мне… но я ничего писать не буду. Я такое говорил, и от слов своих отказываться не собираюсь. Да и просто… – он запнулся и мотнул головой, – противно изворачиваться, юлить перед ними. Не хочу. Просто не хочу, и всё.

Профессор Ирум удивленно поднял бровь, – он, вообще-то, ожидал другого: горячей благодарности за спасение, славы либерала и защитника студентов.

– Послушайте, господин Абон, отдаю должное вашим чувствам и, отчасти, даже разделяю их как человек мыслящий и не лишенный чувства собственного достоинства. Меня тоже многое задевает в нашей жизни, мне тоже многое не нравится, но ведь на карту, по сути, поставлена ваша дальнейшая судьба, карьера! С «волчьим билетом» вы не сможете никуда устроиться, «никуда» я подразумеваю приличное оплачиваемое место, подобающее образованному человеку. Подумайте!

Но Элаю, что называется, вожжа под хвост уже попала. Сколь долго и обстоятельно не убеждал декан согласиться на предложенный вариант, теряя терпение, но Элай только упрямо мотал головой – нет, господин профессор, нет. Под конец раздосадованный, выведенный из себя профессор сердито хлопнул по столу.

– Довольно! – и встряхнул руками. – Я умываю руки! Как говорили в старину, ваши беды – на вашей совести! Кого дьявол хочет погубить, того он лишает разума. Мне не остается ничего другого, как поступить с вами по закону, вы не дали мне шанса помочь вам. Идите! О решении вам сообщат.

И о решении спустя три часа сообщили: «исключить из Лахошского Университета за антигосударственные высказывания без права восстановления». Причем исключили только его, хотя к декану вызывали нескольких, а вечером дома, в отцовском кабинете, состоялся бурный разговор с Абоном-старшим.

– Ты… ты… как ты мог?! Как ты посмел?! – задыхаясь от гнева, трясясь и топая ногами, кричал маленький круглый человечек, его отец, и круглые очочки яростно поблескивали на свету. – Ты подумал о нас?! О матери, о брате, которым все будут тыкать: а-а, это мать, брат того самого! Об отце родном, которому теперь, видно, до самой пенсии сидеть младшим инспектором? О каком повышении можно будет думать, если сын – родной сын! – политически неблагонадежен?! Ты нас подставил, нас, понимаешь?! И это после всех наших жертв, чтобы ты мог учиться! Я пашу как вол на работе, мать гроши выгадывает, и всё вам, всё для вас, а он, нате вам, получите «подарочек»!

Он бушевал долго, брызгая слюной, потрясая кулаками и проклиная тот день, когда породил на свет столь неблагодарное существо. И робко молчавшая в дверях мать поспешно ретировалась на кухню, чтоб не попасть под горячую руку супруга, – перечить ему в доме никто, кроме Элая, не решался. В сущности, он был неплохим мужем и отцом и искренне заботился о благе семьи (конечно, в соответствии со своими представлениями), но несдержанность, тайная неудовлетворенность карьерой, положением в обществе и прирожденная склонность к самодурству превращали его порой в мелкого домашнего тирана, не переносящего неповиновения, возражений, критики, требующего безусловного подчинения.

Обычно Элай, как человек, в общем-то, мягкий и уступчивый, старался не прекословить отцу. Но сегодняшние события – разговор с деканом, исключение из Университета, внезапно рухнувшие жизненные планы и полная неопределенность будущего – выбили его из колеи, вывели из равновесия, заставив обостренно реагировать на всё. Тем более на попреки в неблагодарности, тем сильнее резанувшие, что он и сам чувствовал вину перед семьей. И поэтому, когда отец в грубой, категоричной, ультимативной форме потребовал, чтобы Элай завтра же подал прошение шеф-комиссару Департамента Образования о его чистосердечном раскаянии и восстановлении, Элай, уже взвинченный и озлобленный до предела, взорвался:

– Хватит! – он грохнул кулаком по столу и, бледный, с перекошенным лицом, заорал в ответ. – Не ори на меня! Я уже не мальчик пятнадцатилетний! Это ты на мигрантов своих ори на работе, а на меня не смей! И никуда я просить никого не пойду! Исключили, и хрен с ними! Плевать я на них всех хотел, ясно?