Александр Мишарин - Серебряная свадьба

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. И не только ваш «Пентагон»! Их — тоже!

Ч е р к а ш и н (старику) . Она сейчас упадет!

Я к у н и н а. Я выдержу… генерал! У меня есть опыт… «общения с военными»!

Ч е р к а ш и н (откровенно зло) . А если, всё — туфта?! Если — нет?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Это уже реально! Это… близко! (Кричит.) Да что вы тут торчите?! Только на вихре после эксперимента вы сможете запустить… десяток ваших мельниц!

Ч е р к а ш и н (с жалостью смотрит на еле державшуюся Якунину) . Хорошо! Я согласен… Это фундаментальный ответ. (Боится уйти.) Правда, хотелось бы формулировочку…

Я к у н и н а (садится рядом со стариком, обнимает его, очень тихо) . Прощайте! Генерал…

Черкашин смотрит на нее, потом на старика. Решительно кланяется и быстро — почти строевым шагом — выходит из гостиной. Дмитрий Михайлович осторожно, даже застенчиво смотрит на Якунину, боясь задать главный вопрос.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Какой холодный, тихий дом…

Якунина молчит.

Даже мне как-то не по себе… Прижмись! (Неожиданно и пытливо.) Почему нас с женой… стращали твоей психикой? Тогда еще… Ну, те, старые врачи?

Якунина сжалась, но ни слова.

Что было? Не скрывай от меня!

Я к у н и н а (встала) . Я уйду… Совсем! Так будет лучше…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Ты что, ненавидишь… боишься меня?!

Я к у н и н а. Я себя боюсь! (Тихо.) Нельзя было рожать сына! Ларса…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Мне тоже, наверно, было нельзя. (Пожал плечами.) Теперь — поздно об этом. Вина — да… Так она — на всех!

Я к у н и н а. Значит, придет и расплата… Вы выдержите, а я — нет. (Снова пытается уйти.)

Старик не останавливает ее. Он начинает только тихо, словно только самому себе, говорить…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. А я ведь по-своему чистый человек. Сколько раз я отказывался от самых заманчивых предложений… Если они вели к тотальным формам разрушения! (Молчит.) Все твердят — я не любил сына! Почему — не любил? Любил… Наверно… (Снова молчит.)

Якунина присела на край кресла, прислушивается к его тихим, еле слышным словам.

Была жена… Пышная такая брюнетка! Так боялась жизни, что иногда даже жалко ее было… (Пауза.) А может, она меня боялась? (Думает.) Трое детей — счастливая семья! Двое умерли… (Убеждая себя.) Нет, нет! Я любил Глеба — он же оставался единственным! Я вспомнил… Любил. (Замкнулся.) Но все это было где-то на обочине… А потом, позже, они как-то смешались для меня — сын и Ларс, только один помоложе, другой — ребенок… Потом тоже стал постарше! Они всегда приходили ко мне что-то спрашивать. Кто по диссертации, кто по институтскому учебнику. А я им рассказывал, что меня в ту минуту интересовало. (Замялся.) Вряд ли они меня понимали. А я ведь интересовался многим — и радиобиологией, и санскритом. Ну, и теорией глобального взрыва. И, естественно, математика — и чистая, и прикладная… (Горестно.) Мозг, он ведь ест нас. Требует пищи! Смешно? Нет? (Замкнулся.) Потом эта история с Глебом… А у меня инсульт какой-то… Жена умерла. Больницы, больницы… (Вздохнул.) Распалась! Разорвалась… Истончилось что-то во мне! Мозг, он ведь не душа! Он уходит безжалостно… (Отключился в себя.) А где же простая жалость? Самое дешевое сострадание? (Усмехнулся.) Когда мне сказали — тогда — о смерти жены, я — поверь! — ни-че-го не почувствовал! (Тихо.) Вот тебе и расплата… Уродство души! Смещение человеческого в человеке… (Смолк.) Ну вот, лежал и лежал я в своих глухих комнатах… Со мной чуть не гугукают! Смотрю я на этих академиков, а сам думаю: «Какие вы все — идиоты! Я же не тем болен! Я душой высох, окаменел! Мне бы изначальное, самое-самое детское в душу обратно влить! Чтобы самое начало жизни…» И тут великий Николай Федорович попался на глаза! Читал, как по складам! Великий, божественный! Федоров! Ты! Ты спас тогда меня! Спасибо тебе, старик… (Отвернулся.) А когда свою мать… во сне молодой увидел — надеяться начал… Хоть на малое: что мир — тот, мой!.. утренний! единственный! — вернуть можно. Себя вернуть — в свежести, в беззащитности… (Засмеялся тихо, задумался.) Боже! Как же я в те дни на ваш голос злился! Только в детстве такой же гудок у буксира «Заветный» был! Ну, хоть с того света сгонит! (Замолк.) А все-таки услышал я в вас… В голосе даже! Душу обиженную… Страшной обидой! И — пожалел… (Всплеснул руками.) Пожалел! За многие годы… в первый раз!