Бернард Шоу - Инка перусалемский

The Inca of Perusalem, 1916

Полное собрание пьес в 6 томах. Том 4. — Л.: Искусство, 1980.

Напоминаю читателю, что, когда я сочинял эту пьесу, цезарь, послуживший прототипом ее главного героя [2] Имеется в виду германский император Вильгельм II (1859–1941), свергнутый с престола революцией 9 ноября 1918 г. , еще не лежал у наших ног, низложенный и побежденный, а командовал победоносными легионами, с которыми мы отчаянно сражались. Многим он внушал такой страх, что они не могли простить мне моего бесстрашия; считалось, что я легкомысленно и глупо играю с огнем. Однако я прекрасно отдавал себе отчет в своих поступках. И цезарь в моей пьесе тоже отдает себе отчет в том, что происходит. Но во время войны наше общественное мнение заняло очень странную позицию: стоило человеку усомниться в абсолютном совершенстве немецкого государственного устройства, или в макиавеллиевской мудрости немецкой дипломатии [3] Термин «макиавеллизм» восходит к трудам итальянского политического мыслителя Никколо Макиавелли (1469–1527), допускавшего любые нарушения законов морали ради упрочения государства. , или во всеведении немецкой науки, или в безусловном понимании немцами исторических процессов — стоило человеку выказать малейшее сомнение в том, что для борьбы со столь превосходно оснащенным противником надо, не давая себе ни минуты отдыха, непрестанно и яростно трудиться, энергично суетиться, попрошайничать и блефовать (даже если это лишь поглощает наши силы и подтачивает нашу решимость) — и этого человека обвиняли в прогерманских настроениях.

Теперь, когда все это позади и исход сражений показал, что мы вполне могли себе позволить смеяться над обреченным Верховным Инкой, я снова попадаю в затруднительное положение: теперь может создаться впечатление, что я бью лежачего. Вот почему я предваряю эту пьесу напоминанием, что, когда она писалась, цезарь еще не был повержен. Я внимательно перечитал текст, и на всякий случай вычеркнул все, в чем можно усмотреть нечестные приемы боя. Я, разумеется, воспользовался старинной привилегией комедии высмеивать причуды цезаря — и при этом достаточно свободно и даже нагло пользовался вымыслом, дабы освободить себя и своего героя от необходимости следовать историко-биографическим фактам. Но я, конечно, предал бы эту пьесу огню, а не суду публики, если бы в ней содержался хоть один выпад против поверженного врага, на который я не решился бы в 1913 году.

Раздвижной занавес закрыт. Из-за занавеса появляется английский архидиакон. Он чрезвычайно раздражен. Говорит, обращаясь к кому-то позади занавеса.

Архидиакон. Запомни раз и навсегда, Эрминтруда: мне не по карману твоя привычка к роскоши. ( Подходит к лестнице, ведущей со сцены в партер, и с мрачным видом садится на верхнюю ступеньку. )

Из-за занавеса появляется модно одетая дама: она смотрит на архидиакона с молчаливым упрямством.

( Продолжает ворчливым тоном. ) Дочери английского священника должно быть вполне достаточно ста пятидесяти фунтов в год, тем более что мне стоит большого труда выделять тебе эту сумму из семейного бюджета.

Эрминтруда. Ты не простой священник, а архидиакон.

Архидиакон( сердито ). И все-таки мои доходы не позволяют мне содержать дочь в роскоши, не подобающей даже особе королевской крови! ( Вскакивает на ноги и раздраженно оборачивается к ней. ) К чему вы это сказали, мисс?

Эрминтруда. Ну, знаешь, отец! «Мисс»! Стыдно тебе так обращаться со вдовой.

Архидиакон. Стыдно тебе так обращаться с отцом! Твой злополучный брак был чудовищным безрассудством. Тебя приучили к образу жизни, который тебе решительно не по средствам — который мне не по средствам, — у тебя вообще нет никаких средств. Почему ты не вышла за Мэтью, моего лучшего викария?

Эрминтруда. Я хотела, а ты мне не позволил. Ты настоял, чтобы я вышла за Рузенхонкерса-Пипштейна.

Архидиакон. Я хотел устроить тебя как можно лучше, дитя мое. Рузенхонкерс-Пипштейн был миллионером.

Эрминтруда. Откуда ты знал, что он миллионер?