Владимир Голышев: БАРНАУЛЬСКИЙ НАТАРИЗ

Ответь: ты папироске нужо́н? Сунь ее в коробку к остальным. Возопиёт папироска: мол, "достань меня, мой господин, житья мне без тебя нету"? А вот ты (тычет ему в грудь пальцем) без папироски не проживешь. Отобрать у тебя эти – в табачную лавку побежишь новые купишь. Вот ты и получаешься – раб папироски. И таких господ у тебя… (машет рукой) И энти бумажки цветови́дные (кивает на поднос с деньгами) . И поспать после обеда. И кажное блюдо в этом обеде. И где тебе стоять при параде – рядом с племяшем аль на задворках.

При упоминании парада Николай Николаевич снова заерзал на своем месте, явно приняв этот пример на свой счет.

Ко всему сердцем прикипел. Всему "раб".

Распутин подсаживается вплотную к Петру Николаевичу и резко меняет тон. С этого момента начинается "распутинская терапия" – он вводит пациента в транс специфической напевной ласковостью своей речи.

А ведь худое дело – рабство. "На река́х Вавилонских седо́хом и пла́кохом". И осла́бы нет. Другие тя препоя́сают и ведут иде́же не хо́щеши бЫти… Одно рабство сла́дко – Бо́гови порабо́тать. То ж – не изверг с бичом, а родитель. Отец предобрый. От него вся блага́я исходит. Я вон бате свому Ефиму послу́шествую непрекословно, хоть ндрав у него со́лон, а кулак – узлова́т. Ласко́ты от него много ль видал? А тычков да заушений – в избытке. И по сию пору он мой первейший хулитель. Однако ж власть его родителева при нем – и мною он за нее завсегда почтен бывает. Как же я, господство Ефима Распутина – отца телесного – над собой признавая, Отцу Небесному буду не "раб"?

Петр Николаевич застыл с папироской в руках и, кажется, лишился дара речи, полностью захваченный баюкающим речевым потоком "целителя".

Оно, конечно, гордое ухо слово "раб" задева́т. Ежели образованный, при капитале, да из вышних. А ты не мельтеши, голуба́ душа. Вникни. Гордость твоя – она ж тоже госпожа неласковая. Уж не раб ли ты гордости своей? Не верти́т ли она тобой, что дитё свистулькой? Нешто гордость твоя выше, чем Господь Вседержитель – душ наших владыка и во всяком деле поспе́шник скорый? Вот ведь кака штука получается: вроде "раб", а выходит – свободный от всякого суетного господства. От той же папироски злосмрадной. Говорим: "раб Божий", а выходит: "раб только Божий". И больше ничей. (ласково) Давай, ми́лай, дымелки-то свои.

Петр беспрекословно отдает ему портсигар. Распутин берет великого князя за руку, как маленького мальчика, и тянет вниз – на пол.

Подь сюды.

Оба опускаются на колени. Лицом к сергиеву кивоту.

Давай вместе Боженьку попросим. (молится) Господи! Отец родной! Воззри на ны́ зде́ пред тобой предстоящие! Даждь нам ви́дение бессилия нашего и укрепи во всем послу́шествовать Святой воле Твоей!.. Крестись, Петр. От сердца крестись…

Петр Александрович лихорадочно крестится.

(властно) Вот тебе папироски твои. Порви их. Не раб ты им боле. Аминь.

Петр Николаевич, стоя на коленях, обливается слезами и в исступлении рвет содержимое портсигара. Распутин ласково, как маленького, гладит его по голове. К Петру Николаевичу подбегает жена – Милица. Она усаживает его на стул и успокаивает. Великий князь беспомощно тычется в нее, как новорожденный щенок в суку. Плечи его дрожат. Распутин спокойно встает на ноги, отряхивает колени и с любопытством смотрит на реакцию присутствующих.

Распутин(насмешливо) : Небось, думаете: вот бы так за один сиянс все узы порешить, крыла ангельские выпростать и воспарить? (изображает)

Николай Николаевич(заинтересовано) : А сколько сеансов нужно?

Распутин(неопределенно) : Кому и тыща – не впрок. А кто – сам себе сиянс.

Николай Николаевич: А курить он будет теперь?

Распутин: Теперь не будет. А дальше – как Бог даст.

Пауза.

А даст, как попросит.

Николай Николаевич потерял интерес к брату и переключился на какие-то совсем другие мысли. Он быстрыми шагами ходит по сцене, азартно потирая руки и щелкая костяшками пальцев. Походит вплотную к Распутину сжимает его плечи и пристально смотрит в глаза.

Николай Николаевич(задумчиво) : Да тебя, брат, в Царском Селе с фонарями ищут! Там такие пациенты – любо-дорого.

Переглядывается со Станой. Та понимающе кивает, о чем-то шепчется с Милицей и быстро уходит. Николай Николаевич подходит к подносу, брезгливо отодвигает в сторону крест Гермогена и оценивающе смотрит на ворох купюр.