Анатолий Луначарский - Пять фарсов для любителей

Князь. (в полуобмороке) Унес! Унес… Благодарю тебя, владыко живота моего! благодарю тебя! (шепчет что-то, благочестиво подняв глаза к небу).

Юрка (возвращаясь). В пруд закинул, ваше сиятельство! А она как щелкнет, в пруду-то, инда пруд закипел!

Князь Борис. Сын моего сердца, пади на грудь мою. (Юрка подходит, князь обнимает его).

Входит Гаврила Валерианович, Домна и Становой.

Становой. Ваше сиятельство! Проезжая мимо имел счастье быть извещенным, что на ваше сиятельство было сделано подлое покушение. Имею честь, так сказать, отдать себя к услугам вашего сиятельства.

Князь Борис. Мне бомбу под стол подбросили! Слышите, как в комнате нитроглицерином пахнет?

Становой. Именно глицерином, ваше сиятельство. На кого падают подозрения вашего сиятельства?

Князь Борис. Кого я подозреваю? Всех, всех! Всех арестуйте. Все мне подозрительны (указывает на Юрку), кроме него, которого я усыновляю.

(ЗАНАВЕС).

ЛИЦА:

Петр Яковлевич Розоватов, бывший профессор сравнительной анатомии, благообразный седенький старичок, подвижный, немного волнуется, суетится и все время поправляет очки. Вдовец.

Иван Иванович Густолобов, бывший начальник движения на одной частной железной дороге, товарищ Розоватова со школьной скамейки. Представительный, мрачный, в седых баках.

Роберт Готгольдович Гиммельбеер, пастор, смахивает на Шиллера.

Трофим Сергеевич Жучков, врач, молодой человек, слывущий философом и народником, ходит в поддевке.

Михаил Михайлович Гуляев, слывет революционером. Живет на содержании у купчихи Мелкиной.

Дорофей Евстинеевич Тузов, богатый лесопромышленник.

Григорий Борисович Зейдель, учитель словесности в местной гимназии.

Мстислав Владимирович Кривицкий, жандарм, генерал, седой, усы красит, вид бравый.

Василий Дмитриевич Ералашев, жандармский офицер.

Зоя Петровна Розоватова, дочь профессора, пожилая девица.

Ольга Ниловна Доробцева, жена акцизного чиновника.

Людмила Васильевна Мелкина, вдова, богатая купчиха, лет 37, очень недурна собой, бела и пухла.

Верочка, её дочь.

Лакей Розоватова.

Понятые, шпионы, жандармы, казацкий офицер

Действие происходит в губернском городе в кабинете Розоватова.

Вечереет. Розоватов мелкими шажками ходит по кабинету, Зоя сидит в кресле.

Зоя. Они находят меня экстравагантной! О! я еще и не такую экстравагантность покажу… Я езжу верхом, да, в английской амазонке… тут нет ничего смешного. Но если они смеются, если они подсылают маленьких хулиганов свистать мне, когда я выезжаю верхом на Мэоне — это для меня означает одно, а именно, что этому городу нужны уроки культуры, настоящей сублимированной культуры. Да, я хочу завести себе кальян и курить на балконе, как Камиль Мопэн у Бальзака. Пусть хоть весь город соберется, а я буду пускать облако дыму им в нос. Презираю толпу! (закуривает папиросу).

Розоватов. Зоечка, а я, знаешь, ужасно волнуюсь! (остановился перед ней и смотрит на нее).

Зоя. (кладет ногу на ногу и покачивает ей). Если боитесь, папа, бросьте. Вы недостаточно презираете, а потому у вас нет веры в себя, в то, что каждый ваш жест будет красив.

Розоватов. Гм Да. Знаешь я ведь вообще всегда в жизни был неловок… Вот вроде «двадцати двух несчастий» у Чехова. Я вообще комический тип, хотя сердце у меня хорошее. Студенты меня один раз освистали, когда я горел любовью к ним. Я им сказал, что наука важнее всего, и хотел дальше перейти к требованиям времени, а они, как только услышали, что наука важнее всего — стали свистать. Я был глубоко несчастен тогда. А когда я подал в отставку, не желая служить при ухудшившихся порядках, очень симпатичный мне доцент Ротенберг язвительно заметил мне, что в бурные времена лучше всего спрятаться в келью под елью. Между тем во мне всегда сидел общественный деятель. Хуже всего то, что я робок. Если на меня кричат — я замолкаю, и вид у меня при этом бывает смешной и жалкий. Все равно кто бы ни кричал — попечитель, студент, сторож. Между тем я не трус и мог бы умереть, как Джордано Бруно или Гус.

Зоя. Я наоборот — я смела до дерзости. Такой я была еще в детстве. Но… я осталась непонятой. Когда я читала свою поэму писателю Шумову, увлеклась и была на небе, он вдруг фыркнул так, что у него слетело пенсне, слезы выступили на глазах… я увидала тогда, что он давно уже в мучениях сдерживает смех… Оп смотрел на меня виновато и говорил: — «продолжайте, продолжайте… это я чихнул». Тогда я встала (величественно встает) и сказала: «Трус! если бы я нашла смешным произведение королевы, от которой зависела бы голова моя — я и тогда смело сказала бы — королева, вы смешны!» Чихнул! Негодяй! ( Усаживается снова) Я слишком ярка, колоритна… Вы слишком серы… и нас обоих не поняли.