Василий Бородин: Лосиный остров (сборник)

или простор предснá – как лоб; кáк
щурится комната на том
краю беспроводном, поводит
луною сна, и солнце в дом
идёт ужé и переходит

с материка на материк
с такой чертёжною свободой
как книга падает: «живи» –
как предбытийный черновик
исчез, как снегом сел на воду

словá, умнейших вам соседств!
от отчих гнёзд пора к звездáм
в пустой застольный огнь беседств,
к счастливым зимним поездам
о! вся – в пробóи сéрдца речь
дорожная: ту-тук-ту-ту:
как нить-стрела растить-беречь
летит – и спит на всём лету

весело невесом
вертится колесом
перевёрнутого велосипеда
ум до обеда
бьёт по спицам травинка
и руль в траве
скатерть на траве

а потом через мостки
августа
мимо грибов сентября
чуть взглянув на строительные
лесá октября –
там руками машут –
пролетая тоннель-ноябрь:
в тоску – в тоске – из тоски –
к жизни зимней домашней:
до
самых теней капели и
пара от ап –
рельских луж
спит как рожь и уж

старики из держащихся друг на
друге камней –
аксиальных камней:
сдвинь на миллиметр –
и
нет не будут умирать
просто заново собирать
а кому? – таким же
вот и чуть пошатнувшегося все
видят
и подходят боясь сами рухнуть и это мощь

когда далёкий экскаватор
с пустым ковшом как император
заснул, и локоть – для ворон
взгляни на это с трёх сторон

с одной – идут солдаты краем
аллеи липовой – и раем
глядит на них осенний свод

с другой – озёра стынут ровно

а с третьей – встал когда завод
из снега навсегда пропала
та примесь дробной черноты
но и о ней грустят кусты
и спят / не спят в унынье лёгком
выздоровления, в шарах
литого снега – как бы в лёгких
весь кислород, весь взлёт, весь страх

и не ветер – огромный ветер
против шерсти земли
земля рыжая земля вечер
шли
прошли
часть пути
и ещё идти

а земля отпускает ветер выгнуться небом
или – нет, не погладить, а один раз провести
по ноябрьской шерсти земли
пока все не видят

видишь, они невидимы, они там
и не страшны, и ходят не приближаясь –
мусорных тéни птиц по пустым кустам;
«жизнь,
где твоя жалость»

видишь, к разрыву туч повело крыло
серого зимовавшего целлофана
в ветках, и все дорóги лежат светло,
и
идти – рано

«было время великое
стало плоское»
– потанцуем на досках
они без заноз
они просто крест-накрест наискось
поверх луж на вдруг перепившей
земле – и там,
за заборами далеко
киснет молоко
виснет сыро, долго
табачный ком
в комнате; над домом
тычутся в закат
запятые печные

– было время, лягушка-река
кидала язык
солнце исчезало
и вдруг возы
все цыганские двигались –
а сейчас?
чуть за час
гаснет радио на начале
новостей
и дрожит, шагнув, стрелка
– но при мытье тарелки вдруг –
планетарной
дуговою орбитой капля бежит
и отражает лампу –
как свет нетварный
взял и обвёл дыханием
шаг и жизнь

как кони в яблоках живут?
овёс овёс навес
и в яблоках ещё белы
и слéпы семена
веди веди рукой траву
весь шар холма в траве
и крыш далёкие углы
бледны как имена
забытых еле-встречных, вдруг
как бы глядящих сквозь
вагонный грохот, а когда
всё видно – их и нет
но воздух тут – как «всё вокруг»,
«всё вместе», «всё сбылось»
и ободом горит вода
сребрясь на глубине

в нашей (новой) поэзии промелькнул как возможность
некий аристократизм смысловых ежей
но нас ужалила самодостаточность их, прозрачность
и мы открыли столовую для слов-бомжей:
пир на ветру! пар на ветру! и поэт говорит «умру»
пляшет в двадцатиградусный мороз
бьёт по колену стянутой чёрной шапкой –
просто чтобы отвлечь стихии от где-то – где?
затаившихся, вновь-первозданных слов,
чтобы эти словá как зёрна цветов
мирно и вовремя летом взошли – цветами
ирисами прекрасными и кустами
чуткого к лёгкому ветру шиповника, а, дай бог,
новых поэтов мужественное молчание
издали берегло и дыханье их, и звучание

…эти сложны интуиции, и понятно,
что, бросившись – каждый в свой час – всею речевой
не железной органикой на амбразуру
преображаемого языка,
кто из нас сейчас не головешка вместо фигуры
собственной, шлак, посмешище дурака?
а в довершенье – встречай ослепительного сиротства
эпигонов: они в восторге от благородства
смысловых ежей –
и не могут их удержать,
умываются – и к словам-бомжам, а те – ржать
но вот к рукам-то юным, к робости их печальной
тянутся вдруг словá-цветы –
всей своей краткостью красоты,
и дорогой дальной,
брат мой, ко всем чертям идём я и ты