Василий Бородин: Лосиный остров (сборник)

листок сухой ребрист борзой
и падает стуча
и вот глядеть на него час
и следующий час

а вся земля – из карих слёз
на зябнущем свету
и след витой от двух колёс
весь мимо на лету

а там для новых – дуговых –
черт ветра спят поля
сквозными нитями травы
дыша и шевеля

на чае синий день темней,
и гуще пьёшь его: горяч,
он состоит из прежних дней
и ими же тяжёл и зряч,
как внутренний любой огонь,
качнувшийся не опалить,
а греть ночным костром ладонь
и о лице молчать и длить

чтó растопка печная – трещины бересты
…в дождевых доспехах вернуться – а спички где?
керосиновой лампы колпак орёт
и ни слов ни глаз
а печного огня нос бычий тáк дует дому:
«я твой сквозь-время-паровоз
я твой час»

когдá сстрижём ресниц
ножницами – общих
общую ночь границ,
и – слезами вплавь? –
спрашивает на весь ковчег
лёгший шеей жираф
– нет, давай спать стрижом
будущего; когдá
будут новые суша
и города? –
отвечает жирафа:
шея на весь ковчег
…если рóжками боднуться,
улыбнётся человек
Ной – высокий и рыжий,
как Норштейн: не шутя
ждёт голубку, и в крышу
небо дует летя

врéменный дом
временнóму дому
говорит:
не спеши
не горит

время время
ехало оно мимо
тёплых, с длинной травой, лугов
видело оно
город

врéменному дыму
в тамбуре
временнóй туман говорит
таянием:
ясность ясность
непродолжительна
и проста,
собранной со всей жизни любовью любима

врéменный дом
временнáя рука
пуста

забор – сетка ржавая, и у про –
боин сжалась тесно, и где прямой
проволокой её латали,
там путь мой

в сетке лист застрял
над слежавшимися под снег;
уши так горят
в тишине:

ты кому таким дураком
с головой и рук
собственных шлепком
пó лбу вдруг

и чуть дальше зрячего кипятка –
шум: трубу кладут;
фонарь вертится в облака,
псы идут

бесстрашному безоблачному ряду
древесных снов дневных под рождество
ни клочьев речевых о нём не надо
ни солнца в них, и вертит головой
средина дня, как бы последней скукой
вдруг впрыгивая в просто-тишины
и взвесившую всё большую руку
и мы её и видим и видны

что поделаешь
в небе ещё не тишь
ещё не летишь
ещё не вываливаются из карманов
и не катятся далеко
хлопья жёлтых туманов
споры дождевиков
а сидишь себе и главенствуют
над тобою забор и лес
синий как деревенская
безучастность, любовь небес

у льда внутри
глаз-воздух вблизь и вдаль –
как бы им и посмотри:
круглые кроны качнулись – стук в стук,
точь-в-точь

теория времени как объема
в котором
идущий человек оставляет
гусеницу из бесконечных
фаз себя
а все события одновременны, и
в каждом ты

кы-кё-кя-ке, как сказала галка –
только в том ли порядке, и так всегда
речи любого мгновенья жалко;
точками беглой мути стынет вода,
и отраженье ворон, и стволов, и веток
золотом невесомым обведено –
как не глядишь, а знаешь, кто против света
гордо сидит и снегу глядит в окно

так вздрагивает снег на темя
и в темноте слоями теми –
теней, полутеней, теней –
ночь, и о ней
такое же ничьё молчанье
и жалоба и светлый куст,
как будто август, и ночами
бледны раскопки кирпичами
и вдруг – черна, черна, случайна –
эмаль искусств

посеяв гусениц в синицу
свернулся первородный грех
сытою кошкой, но ресницы
поднимешь – и на миг на всех
шарах листвы и пирамидах
тот острый свет довременнóй
где ни опоры, ни обиды
и всё – как чайный пар в окно

уныть уныть унытьуныть
унытьунытьуныть теряя
смысл – как бы вытянуться в нить
круги пустые повторяя
каракулями на столе
не оживая, оживая
а утром первый снег к земле
прибит дождём – и счастлив, слеп
на ветках, машущих трамваю

так или тихая дорога
и рада холоду немного
и ветка падает в траву
а та ей: мы река и лодка
и ночь на дождевом плаву