Семен Кирсанов - Лирические произведения

Веки закрыл мне ладонями свежими,
розовым югом
дышат цветы…
Пальцы знакомые веками взвешены,
я узнаю:
да, это ты!

Горькая, краткая радость свидания;
наедине
и не вдвоем…
Начал расспрашивать голос из дальнего:
— Помнишь меня
в доме своем?

С кем ты встречаешься? Как тебе дышится?
Куришь помногу?
Рано встаешь?
Чем увлекаешься? Как тебе пишется?
Кто тебя любит?
Как ты живешь?

Я бы ответил запрятанной правдою:
мысль о тебе
смыть не могу…
Но — не встревожу, лучше — обрадую.
— Мне хорошо, —
лучше солгу.

Все как по-старому — чисто и вымыто,
вовремя завтрак,
в окнах зима.
Видишь — и сердце из траура вынуто,
я же веселый,
знаешь сама.

Руки сказали: — Поздно, прощаемся.
Пальцы от глаз
надо отнять.
Если мы любим — мы возвращаемся,
вспомнят о нас —
любят опять.

Коврик игрушек у белой стены,
деревянная лошадь
и сын,
где прозрачная память мерещит
стол
безнадежных стаканов и склянок.

А ему еще утро,
ему еще рано.

Раскладные деревни.
Составные зверьки.
Смотрит сын,
где туманная память ставит кровать
и из воздуха лепит
ее успокоенное лицо.

А ему еще рано,
ему еще не устроен
в комнате угол для горя.

Кустарную сказку про деда и бабу
слушает сын
в том углу, где, в марлевой маске, руками,
омытыми спиртом (маленького не заразить!),
волосики трогала, закрытая марлей до глаз.

А ему еще рано,
ему еще детство —
писать и читать.

Еще слишком хорошее рано —
перелистывает эту тетрадь.

У меня есть ты,
у тебя есть всё.
И руки, которыми я столько наобнят,
глаза, в которых
дважды я.
Боль в горле есть.
Есть русые смешным пучком.
Ну, в общем
всё…
Да, у тебя есть целый стол
лекарств.
Ты
есть
у комнаты.
Есть сын,
и есть у маленького
на постели мама.
Есть между нами разговор,
что в коммунизме
любимые болеть не будут.
Вот я и говорю:
— Лежи спокойно,
у тебя есть все, чтоб вылечиться
(все, кроме легких),
все!

Она смотрела
на карту Испании,
потом на меня,
потом на Испанию.
Там был черным и красным вычерчен
фронт
рваной дугой, с ужасною раной
университетского городка.

— Знаешь, — посмотрела она, —
это так похоже на мое горло.

(Измученный бомбежкой Мадрид,
где беженцы спят в сводчатой
глотке подвала.)

Вот уже четверо суток
ничего не глотает,
ее оцепили молодчики Тбц.

Четверо суток
она не смотрит
ни на карту,
ни на меня:

— Мне сегодня
очень плохо,
очень больно
(показывая на горло)
в Испании.

Уже температура
не в силах
подняться до нормы:
потянется лестничкой — упадет,
потянется —
упадет,
потянется…

А сердце
все еще трудится
сторожем забытого беженцами дома.
Окна разбиты,
нет никого!

А оно (сердце)
стучит по опустелому телу:
Тут пульс,
тут
виски,
тук,
тук, —
старается — служба.
А в доме нет никого.
Ее
дома нет.

Последние ночи
перед концом
она говорила:
— Пойди
пройдись, проветрись, пройдись.

Итожа жизнь,
я недосчитываюсь тех минут,
прикидываю в уме:
как много
минут, уйму минут
растратил я, плача по улицам.
Я уходил в свою комнату
что-то писать,
я смел спать, — а ты ожидала без сна,
с неузнанными мыслями,
с не сказанными
мне
словами!

Если подсчитать,
получится столько минут —
на целые сутки жизни с тобой!
Минуты! Минуты!
С ее покорным и нежным
лицом,
с неузнанными мыслями,
с глазами,
где тоже остались только минуты.

А в комнате рядом
ты
неузнанно думала:
«Он пошел, он пройдется,
на несколько пустяковых минут отдохнет,
по воздуху, бедный,
немного минуток походит,
пусть хотя бы
полночки поспит,
я еще за эти сутки не умру».

Я уношу из дому
то шкаф,
то платье,
то синие флаконы
твоих духов,
то голос: «Здравствуй, родненький!» —
все уношу из дому.
Приходит ночь, и память
все расставляет на прежние места.