Семен Кирсанов - Лирические произведения

Россыпь румянца, роза, сиделка,
в списках больничных которой нет!
(Тот посетитель, взглянув, поседел, как
зимний седой рассвет!)

Роза. Румянец. Сиделка. Ох, как
в затхлых легких твоих легко
бронхам, чахотке, палочкам Коха.
Док-тора. Кох-ха. Коха. Кохх…

Колокола. Коллоквиум
колоколов.
Зарево их далекое
оволокло.

Гром. И далекая молния.
Сводит земля
красные и крамольные
грани Кремля.

Спасские распружинило —
каменный звон:
Мозер ли он? Лонжин ли он?
Или «Омега» он?

Дальним гудкам у шлагбаумов
в унисон —
он
до района
Баумана
донесен.

«Бил я у Иоанна, —
ан, —
звону иной регламент
дан.

Бил я на казнях Лобного
под барабан,
медь грудная не лопнула, —
ан, —

буду тебе звенеть я
ночью, в грозу.
Новоград
и Венеция
кнесов и амбразур!»

Била молчат хвалебные,
медь полегла.
Как колыбели, колеблемы
колокола.

Башня в облако ввинчена —
и она
пробует вызвонить «Интерна —
ционал».

Дальним гудкам у шлагбаумов
в унисон —
он
до района
Баумана
донесен.

Ты искал
имен девичьих,
календарный
чтил обычай,

но, опутан
тьмой привычек,
не нашел
своей добычи,

И сегодня
в рифмы бросишь
небывалой
горстью прозвищ!

Легкой выправкой
оленей
мчатся гласные
к Елене.

В темном лике —
Анастасья —
лепота
иконостасья.

Тронь, и вздрогнет
имя — Анна —
камертон, струна,
мембрана.

И потянет с клички
Фекла —
кухня, лук,
тоска и свекла.

Встань под взмахом
чародея —
добродетель —
Доротея!

Жди хозяйского
совета,
о модистка
Лизавета!

Мармеладно —
шоколадна
Ориадна
Николавна…

Отмахнись
от них рукою,
зазвени
струной другою.

Не тебе —
звучали эти
имена
тысячелетий.

Тишина!
Silence! и Ruhig!
Собери,
пронумеруй их, —

календарь
истрепан серый, —
собери их
в буквы серий,

чтобы люди
умирали,
как аэро,
с нумерами!

Я хотела
вам признаться,
что люблю вас,
R-13!

Отвечаю,
умилен:
— Я люблю вас,
У-1 000 000!

Севернее!
Севернее!
В серое!
В серебряное!
В сумерки,
рассеянные
над седыми дебрями!

Выше!
Выше!
Севернее!
Северней полет…
Шумный ветер стервенеет,
нескончаем лед.

Разве есть на свете юг?
Дай ответ!
Разве этих синих дуг
где-то нет?

Холод молод и растущ,
холод гол,
и гудит полярных стуж
колокол.

И назад уйти нельзя,
задрожав, —
выше — в гибель поднялся
дирижабль.

Сколько дымных
белых лет,
сколько длинных
кинолент
замерзало?
Сколько темных
звезд вослед
замерцало?

Путешествуем? Путешествуем
в снах туманных высот.
Мы над северным снегом шефствуем
с высоты пятисот.

Что за право? Какая охота?
Чьи ладони несут
миллион ледяных Хара-Хото
подо мною внизу?

Милая!
В таком аду,
где и лед
кричит «ату»,
с лету, сразу
разберешь,
до чего
наш мир хорош!

Слушай!
Мной осиротев,
вспомни,
вдруг похолодев,
на какой
я широте,
на какой
я долготе.

Недавно в безмолвную темень,
от ужаса сузив зрачки,
на самое полюса темя
они побросали флажки.

Смешные! Зеленые с красным,
но белое их замело.
Назад возвращаться не страшно,
и айсберг принять за мелок.

А южнее — лучше,
лучше — ближе к лету.
Северные люди
пели песню эту:

«Пимы наши,
пумы,
чумы наши,
шумы,
думы наши,
дымы
кажутся
седыми».
А южнее — лучше,
лучше — ближе к лету.
Мурманские люди
пели песню эту:

«Роба наша —
рыба,
слава наша —
ловля,
сельди
идут в сети,
тропы наши —
трапы».

А южнее — лучше,
лучше — ближе к лету.
В Новгороде люди
пели песню эту: