Семен Кирсанов - Лирические произведения

Не замолишь
господа
никакою
платой —
песня спета:
госпиталь,
женская
палата.

Завернешься,
милая,
под землей
в калачик.
Над сырой
могилою
дети
не заплачут.

Туфельки
лядащие,
беленькая
челка…
Шустрая,
пропащая,
милая
девчонка!

— Не деньга ли у тебя
завелась,
что подстриглась ты
и завилась?
Вот и ходишь
вся завитая,
и висок у тебя —
запятая!

— Будь любезен,
ты меня не критикуй,
у меня полон денег
ридикуль.
Я Петровкой анадысь
проходила
и купила ридикуль
из крокодила.

— Будь любезна, расскажи
про это мне:
не стипендию ли класть
в портмоне?
Или стала ты,
повыострив норов,
получать гонорар
от ухажеров?

— Подозрительный ты стал,
дорогой!
Он мне нужен
для надоби другой —
а для пудреницы,
хны и помады
и платочки чтобы
не были помяты.

— Ты не прежним
говоришь языком,
да мое тебе слово —
не закон,
этих дней не оборвать,
не побороть их!
Разойдемся ж, как трамваи
в повороте!

Белофетровой
кивнула головой,
помахала ручкой — замшей
голубой,
отдала кондуктору
монету
и по рельсам заскользила —
и нету!

У тебя
пальтецо
худоватенькое:
отвернешь
подлицо —
бито ватенкою.

А глядишь,
со двора —
не мои
не юга́,
а твои
севера́,
где снега
да вьюга́!..

Я за тайной
тайги,
если ты
пожелашь,
поведу
сапоги
в самоежий
шалаш.

А у них
соболей —
что от них
заболей!
А бобров,
а куниц —
хоть по бровь
окунись!

На ведмедя бела́
выйду вылазкою.
Чтобы шуба была,
шкуру выласкаю.

Я ведмедя того
свистом выворожу,
я ведмедю тому
морду выворочу.

Не в чулках
джерси,
подпирая
джемпр, —
ты гуляй
в шерсти
кенгуров
и зебр,

чтобы ныл
мороз,
по домам
трубя,
чтоб не мог
мороз
ущипнуть
тебя.

Я покинул знамена
неба волости узкой,
за истоками Дона,
коло Тро́стенки Русской.

И увез не синицу,
но подарок почтовый,
а девицу-зеницу
за глухие трущобы.

И не поезд раскинул
дыма синие руки —
и, закинув на спину,
вынес тело подруги.

Волк проносит дитятю
мимо логов сыновних,
мимо леса, где дятел —
телеграфный чиновник.

То проточит звереныш
ржи заржавленный волос,
то качнется Воронеж, то —
Репьевская волость!

Хорошо ему, волку,
что она, мимо гая,
на звериную холку
никнет, изнемогая.

О, Картвелия
целит за́ небо,
пули легкие
дальше не были.
В небо кинемся
амхина́гебо,
двинем в скалы
на взмахи сабли.

Чика красного,
чика белого,
Чиковани и Жгенти,
чокнемся! —
Сокартве́лоши
ми пирве́лад вар! —
Говорю я,
ко рту рожок неся.

Зноем обдал нас
город Тби́лиси.
Хорохорятся
горы го́лубо.
Дождь на Мта́цминде,
тихо вылейся
и до Ма́йдани
мчи по желобам…

Расчлененные в скобках подробно,
эти формулы явно мертвы.
Узнаю: эта линия — вы!
Это вы, Катерина Петровна!

Жизнь прочерчена острым углом,
в тридцать градусов пущен уклон,
и разрезан надвое я
вами, о, биссектриса моя!

Знаки смерти на тайном лице,
угол рта, хорды глаз — рассеки!
Это ж имя мое — ABC —
Александр Борисыч Сухих!

И когда я изогнут дугой,
неизвестною точкой маня,
вы проходите дальней такой
по касательной мимо меня!

Вот бок о бок поставлены мы
над пюпитрами школьных недель, —
только двум параллельным прямым
не сойтись никогда и нигде!

Роза, сиделка и россыпь румянца.
Тихой гвоздики в стакане цвет.
Дальний полет фортепьянных романсов.
Туберкулезный рассвет.

Россыпь румянца, сиделка, роза,
крашенной в осень палаты куб.
Белые бабочки туберкулеза
с вялых тычинок-губ.

Роза, сиделка, румянец… Втайне:
«Вот приподняться б и „Чайку“ спеть!..»
Вспышки, мигания, затуханья
жизни, которой смерть.