Николай Оцуп - Океан времени

Рыцаря, как женщина, не раз
Приводила все-таки в смущенье.
Кто не любит тех косящих глаз
Человеческое выраженье,
Ржание породистое, храп
Нетерпения, но каждый знает…
Лошадь мне, как пушкинский арап,
Что-то знойное напоминает…
Сивка в поле, в вечности Пегас —
Больше чем сотрудники для нас.

Самая счастливая беспечность
Самого прелестного лица
В раме: вечность или бесконечность
Исчезает даже для юнца.
Год назад, а — пять тысячелетий?..
Сотня верст, а — миллиарды миль?..
Счастье?.. А не скажете ли, дети,
Что же там за холод, что за пыль
Млечная, без дна, без окончанья,
Над головкой милого созданья?

Но когда за годом новый год
Сделает те ручки восковыми,
Старческая нежность припадет
К ним еще нежней. Еще любимей
Станешь… Сколько нам осталось лет
На земле встречаться? Ну а если Смерть?
Тогда только на вечный свет
Променять готов я этот. Весь ли
Я умру, и вся ли ты умрешь,
Не гадаю, но любовь не ложь,

У садовника в землистых лапах
Лейка с тихо брызжущей водой,
Чтобы шел по саду теплый запах,
Розами насыщенный настой.
С запахом фиалок длинноногих
Слитый, он, конечно, из семьи
Тех же на земле чудес немногих,
Как улыбка и глаза твои.
Как любовь земная, сад цветочный,
Чувственный, и чистый, и порочный.

Как любовь земная, резеда
С запахом застенчивым и пышным,
Сладостно зовущее «сюда!»,
Сказанное голосом неслышным.
С детства я люблю цветочный сад.
Что-то от лазури незабудки,
Стройность розы и ее наряд,
И подснежник трогательно-чуткий —
Все мои любимые цветы
Чем-нибудь напоминаешь ты.

Нежностью душистого горошка
Твой меня пленяет звонкий смех,
И не счастье ли, что ты немножко
Тубероза — чувственность не грех.
И среди твоей пестроголовой
За окном и в комнате семьи
Я по-новому и с болью новой
Слышу сквозь, сгорания твои —
Сердце жизни и литературы,
Сердце Беатриче и Лауры.

12

Наша жизнь — и целое, и дробь:
Все и малая его частица.
Как я важен — некая особь,
Как высокомерен — единица!
Но когда в числителе она,
Страшно единице, разделенной
На число огромней: страна —
Знаменатель многомиллионный;
Ну а в человечестве какой
Вид у единицы над чертой?

Целое глотает мириады,
Тучи беспредельной мелкоты,
Но идут на смену, без пощады
К бывшим, будущие — я и ты.
Что и называется природой,
Чей каскад на брызги раздроблен,
На миры с малюсенькой свободой
С лапками и глазками: се — он,
Человек, мыслитель, единица,
Все… и пыли малая крупица.

И твержу я вновь: не быть нулем
Надо бы (но как?) под звездным небом,
Где и мир, которым мы живем,
Целый мир земли как будто не был —
До того ничтожен, где стеклу
Самого большого телескопа
Не найти конца… И в ту же мглу
Падает ученая Европа,
Как веков немного до того
Грек с богами вечными его?

Оттого, наверно, и прекрасен
Дух отчаяния. Решено:
Брошенный на землю не согласен
С Ним (ведь Он, быть может, лишь оно).
Тут уже не блуд, а невозможность
Оправдать смирение людей
И дерзания и мщенья сложность.
Я люблю в Италии твоей
Рядом с вами, Santi е Beati [14],
И еретика из Реканати.

Леопарди… Я не о стихах,
Где не жалобы — скорей проклятья:
Я о том, что пишем в небесах
Все мы, смертники, по клетке братья.
Слышу негодующий призыв
С высоты бессилия и взлета,
Недуга и власти. Некрасив
И прекрасен: в музу Дон Кихота,
Но и Прометея (горбуна)
Влюблена лазурная страна.

Мученик разгневанный, такого
Как бы вслушиванья с детских лет
В собственное и чужое слово
Иногда у величайших нет…
Европеец… Словно человеку
Не везде положено страдать,
Словно Гималаям и Казбеку
Не дано такой же осенять
Суеты суровой, как Монблану…
Только вторить я ему не стану,

Лермонтову южное, чье «нет»,
Сказанное людям и природе,
Нарушает догму и запрет,
И слова, как буря, — на свободе…
Слабость человеческая, чушь
Рядом с ними наша добродетель…
Впрочем, даже гнев могучих душ
Адских врат сорвать не может с петель,
И для всех не лучше ли, когда
С той же силой говорится «да»…

Ты образчик (много будет копий),
Мил тебе нескромный однодум,
Но влекут, как лучшее в Европе,
Русское изящество и ум:
То есть Вяземский с его улыбкой
(Диво даже в веке золотом),
Анненский над декадентской скрипкой
С нервным и единственным смычком
И бездонный (а доступный) Тютчев…
Тот, кому понадобились чукчи,