Галактион Табидзе - Стихотворения

Последний багрянец былого наряда
Роняют деревья, и сердце в тревоге…
И снова бредут по осенней дороге
Зейнаб с Дорианом сквозь дым листопада.

Голос увожу из хора.
Это дерзость? Извините.
Только вся моя опора
Об одной скрипичной нити.

Извлекаю — как из пира —
Зыбкий звон хрустально-синий —
Из громоздкого клавира —
Только душу героини.

Свет луны и двор бездонный
В духе смутного Карьера.
Желтый сумрак заоконный,
Свечка, очерк интерьера…

Наизнанку и наружу —
Эта комнатка в мансарде.
Отпущу на волю душу
В ветреном Париже,
в марте!

Слышишь, кровь моя глухая,
Я твой враг и хмурый данник…
По двору
проходит
странник,
Озираясь и вздыхая.

Вот к луне лицо приподнял,
Стал. Не говорит ни слова,
В окна смотрит…
Что ты отнял,
Господи,
вот у такого?

И пронзительно и страстно
Льется та же кантилена.
Ночь печальна и прекрасна,
Словно тристии Верлена.

Счастлив я, что причастился
Лиры этой величавой,
И пустой и пестрой славой
Малодушно не смутился.

И в мелодии Верлена,
Вещего отца и метра,
Ты, Лакме, жива нетленно.
О Лакме,
дочь мглы и ветра!

За по́лночь над пеной прибоя, над громом и рознью
Мой конь, словно птица усталая, плыл тяжело…
Струна натянулась, и вспыхнули лунные гроздья.
Кромешное море — направо — насквозь — рассвело!

Движенье умрет — и очнется его изваянье,
И праздничный мрамор цветет, словно ветвь алычи…
Является женщина, и голубое сиянье
Исходит из моря и утро восходит в ночи.

Гремящая галька прибоя — воистину ТЕРРА!
Оглохла скала, как безумец, нажав на курок…
Была колыбель, голубые лучи Люцифера,
Был свет путеводный в начале безвестных дорог.

Сугроб нарциссов и фиалок,
И гроздь глицинии вслепую
Свисает с почернелых балок,
Где пуля попадала в пулю.

А тополек стоит на страже
Ресниц твоих и занавесок,
И тем острей — идея кражи,
И тем мрачней — крыла черкесок!

И прячут голубые лица
Наемные невестокрады.
А кровь, не вольная пролиться,
Исходит розами ограды.

И льется линия Шираза
Вдоль тополиной вертикали…
Да сохранят тебя от сглаза!
Но сохранят тебя едва ли…

Смоковница укоренилась
В библейском кирпиче железном,
И неизбывна божья милость
На одиноком и болезном.

Первоначальные восторги
Обвалу холода подобны,
А Очи Дремлющие — зорки
И памятливы и подробны.

С тем пропадает середина
И дышит эпилог в романе,
И постепенно и едино
Всё тонет в ветре и тумане —

Балкон, и милые ступени,
И тополь твой праздностоящий…
Всё поравняет снег забвенья —
Снег более чем настоящий.

Но как мучительно и тонко
Уходит бытие и рвется!
Дано мне сердце олененка!
Дано мне сердце ратоборца!

Воскресни — говорю — воскресни,
Живи, оазис Ортачала —
И слезы — и весна — и песни —
И — всё — иначе — и сначала!

Как этот странный господин
В зеркальной пропасти овала —
Вхожу в кафе — совсем один —
И наполняю два бокала.

А вещи стали нетверды,
И сонм их плавен и прозрачен.
Пью за тебя, алаверды!
А скрипка отвечает плачем.

Я жду — и ты заговоришь,
И в мир душа моя вернется.
Но всё колеблется — и лишь
Бокал стоит, не шелохнется.

Откликнись, где ты? Никого
В пространстве, лишь тобою полном.
Всё это время таково —
Всё отдано блаженным волнам.

Тебе тринадцать лет. О, старость этих
Двух рук моих! О, добрый мир земной,
Где детские уста всех арифметик
Тринадцать раз смеются надо мной!
Я путаюсь в тринадцати решеньях —
Как весело! Как голова седа!
Тринадцать пуль отлей мне, оружейник,
И столько ж раз я погублю себя.
О девочка, ребенок с детским жестом,
Привставшая над голубым мячом,
Как смело ты владеешь вечно женским
И мудрым от рождения плечом.
Я возведен — о, точность построенья! —
Причудой несчастливого числа
В тринадцатую степень постаренья.
О как, шутник, твоя слеза чиста!