Array Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Взрастает исподволь мороз и забирается в леса,
Загривок в снежном серебре, шерстистая гиена
Кинжальные клыки вонзает древеса,
И плачет янтарем во всю длину распоротая вена.
Вот лопается лед, в потоке вскрыта рана:
И разомкнулись челюсти капкана.

Там корабли вдоль берегов, отряд чудовищ древний,
Лежат, как мокрые костры, во льды неколебимо втаяв,
И неуклюжие указывают штевни
Туда, где вдаль сугробы мчат, как стая горностаев.
Из черных прорубей, что днем топор понарубил во льду,
Рыдание глубин звучит на холоду.

О смерть, ледовый призрак, что в снегах скрывается тяжелых,
Ты рыба жирная, ты шлепаешь губой,
Ты гибель чахлая, хрипящая в прибрежьях, на пустых раздолах,
Огромный водянистый склеп реки, плывун, влекущий на убой.
Поэт, чьей волею потустороннее заговорило по-людски,
Как птица на манок, спешит в капкан от мертвых берегов реки.

Большие крылья на плечах приращивает вихрь поэту,
Чтоб он зловещей радости парения вкусил;
Поэт не знает той руки, что жизнь его, словно фальшивую монету,
Стремится гнусно разменять и, торопясь, вконец лишает сил.
Он — реющий фантом, а сталь речного льда топорщится, грозя,
И в трещину ведет жестокая стезя.

Его еще слыхали рыбаки на хмурых берегах, в фонарном свете,
Как звонок голос был, но оборвался он во тьме сырой, —
Потом они пошли на зов, неся багры и сети,
Однако полынью закрыть успело свежей белой кожурой.
Еще звучала песнь, не внятная живым, — реке и гибели назло.
Ни с чем осталась смерть, зато пришел покой, бессмертие пришло.

Никнет блеклая завеса,
Сырость без конца
От реки ползет, от леса
И сливает запах кресса
С духом чабреца.

Птицы в небе ни единой,
Все поля пусты, —
Лишь звенит над луговиной
Зуммер песни комариной
С малой высоты.

Воздух полон зыбкой дрожи, —
Словно облака
Вьются, прикасаясь к коже,
К волосам, в движеньи схожи
С лаской ветерка.

Пруд — в кольце из краснотала:
Если б глянул я
В воду — ты бы мне предстала,
Словно в глубине кристалла,
В дымке комарья.

Гляну в зелень тьмы глубинной,
Вижу в тот же миг:
Там стоит живой картиной,
Тростником одет и тиной,
Странный мой двойник.

Рыба в озере взыграла, —
Отвернись, молчи,
комариного хорала
вечный слушатель в устало
Медлящей ночи.

Вести, что адресованы мне,
отстукиваются дождями
на шиферных, на черепичных кровлях,
приходят без спросу — словно болезнь,
как контрабанда, подброшенная тому,
кто не хочет и слышать о ней.

Жестяной подоконник гремит за оконным стеклом —
звучащие литеры, из которых слагаются фразы,
и дождь говорит
на языке, возможно,
никому не понятном, кроме меня.

Ошеломленный, я слышу
вести отчаянья,
вести нужды,
вести-упреки.
Мне больно, что они адресованы мне,
потому что не знаю вины за собой.

И я говорю в полный голос:
я не боюсь ни дождя, ни его обвинений,
не боюсь и того, кто его насылает,
ибо настанет время, и я
выйду, чтобы ответить ему.

Сойка не бросила мне
голубого пера.

Катятся в утреннем сумраке,
словно желуди, крики сойки.
Горькие зерна —
пища на целый день.

В красной листве весь день
долбит она клювом
темную ночь
из веток и диких плодов —
нехитрый покров надо мной.

Ее полет — как биение сердца.
Где она спит
и что ей снится?
Незамеченное, лежит в темноте
возле моего ботинка
голубое перо.

Над декабрьской зеленой озимью на склоне
тополь, как памятник, ветви простер.
Медлительные крылья вороньи
по небу чертят непонятный узор.

Наполнен знаками влажный воздух:
напряженно звенит холодная высь.
Чернеет солома в гнездах.
Грибы на опушке размякли в слизь.

Лежит намокшей страницей нива.
На лужах трещит застывающий лед.
И туча, брюхатая снегом, неторопливо
над горькой азбукой поля ползет.