Array Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Он — мастер-смертедел; он — исполнитель права;
Последней горечи острейшая приправа;
Державного хлыста свинцовый налиток;
Живых колосьев жнец; головоруб-знаток;
В портных не числится, хоть виртуоз-раскройщик;
Он конопляных струй блистательный настройщик;
Возница ревностный к Хароновой ладье;
Коллега лекарю, а купно и судье;
Он — шеерез мирной: он хлеб свой добывает,
Он лишь по скудости житейской убивает.
Ему в наследный дар велит приять судьба
И ремесло, и щит фамильного герба
Со шлемом и листвой; о таковом символе
Есть предписание старинной княжьей воли.
Он от младых ногтей берется за труды,
С настила головы подъемлет, как плоды,
И смельчаков нагих привязывать к подмосткам
Он приучается почти еще подростком.
Пусть, мастером взойдя на эшафот впервой,
Еще обязан он утишить трепет свой;
Сие обыденно, понятно и знакомо:
На людях действовать совсем не то, что дома, —
Порой витийствует в кругу семьи смельчак,
Среди безмолвных стен, но пред толпой зевак,
Стоящих вкруг него, он храбрым быть не смеет,
Теряет речи дар, глупеет и немеет,
Смутнеет взор его, кружится голова
И самая душа в нем держится едва;
(Друг другу мы страшны; недаром же веками
Друг друга звали мы свирепыми волками).
Простительно тому, кто, в зрящих сея страх,
Подобья Божий легко крушит во прах;
Пока немотствует, испуг тая глубокий,
Тысячерукий зверь, Народ тысячеокий.
Судья закон блюдет во всем, до мелочей.
Но недействителен закон для палачей,
Освистан будет он, побит камнями грубо
За лопнувшую вервь, за шею вполразруба;
Во мрак узилища, в железины оков,
Сокрыта Истина за тяжких семь замков,
Палач — заступник ей: он верен и испытан,
Железный панцирь лжи ломает и сверлит он,
А Истина лежит, чуть брезжа в глубине,
Гноима казнями, терзаема в огне.
Он истомлен жарой, зане к работе жаден,
Послушен как топор и столь же сердцем хладен.
Что гневаться ему, секущему сплеча?
Не в подневольности ль прощенье палача?
Здесь неуместна месть, и гнев немного значит:
Законов нет для тех, кто сызмала палачит.
В плотине ханжества, покорствуя судьбе,
Он роет ямы тем, кто вырыл их себе.
Сердца — суть палачи, но лишь одно, не боле,
Не плачет на мильон о палачевой доле.

Он — обер-кашевар, отбросивший передник;
Исчадье очага и духовой наследник;
Благожелатель всем, томящимся алчбой,
Купцам и странникам, — компании любой,
Решившей закусить; умелый зазывала
К журчанью рейнских струй заветного подвала;
Заздравщины знаток; еды завзятый жрец:
Трактира собственник, но также и жилец.
То тянутся к нему клиенты еле-еле,
То явятся толпой на торжищной неделе;
Он молит: Боже, мне ядущих поручи,
И сырости не дай сгноить мои харчи!
Он молит: дни поста, скорей промчитесь мимо,
Плиты кухонной хлад терпеть невыносимо,
Сноровке поварской и кошельку во вред
Столь долгий мясопуст! Да будет мясоед!
Он дружит с кучером, умеющим помногу
Клиентов подвозить к трактирному порогу,
Таких, кому еда и выпивка нужна,
У коих чересчур оттянута мошна.
Жаркое съедено — отведать можно рыбки.
Он вызывать мастак гримасы и улыбки
У посетителей, — детально знает он,
Акцептовать сейчас имеет ли резон,
Голландцам ли судьба царить за океаном,
Европа в силах ли отмстить магометанам,
Богемцам ли афронт, австрийцам ли профит,
Не Семигорье ли судьбу войны решит,
Германцы пляшут ли под Альбиона дудку,
Испанцам ли деньга потребна не на шутку,
Взаправду ль истинно, что, помудрив слегка,
Инфанту продали за море с молотка,
Не в Риме ль ценится крысиная отрава,
Где кардиналы мрут налево и направо,
Не Франция ль сынам лихой сулит удел,
Не в Эммене ль покой, не Мориц ли сумел
Спастись так много раз от вражеского кова
И избежал его совсем недавно снова,
Обычай Морица воистину ль таков,
Что видит он весь мир при помощи очков,
В которых ночью спит, — ему безмерно тяжки
Не христианнейшей державы ли замашки,
Пред воинством его, столь прежде яр и горд,
Не христианнейший владыка ли простерт?
Пиши он летопись — он в том не знал бы равных.
Венец таких бесед — подъятье чаш заздравных.
Да процветает князь! В такой момент не пьют
Лишь недочеловек и самый грязный плут.
Сто лет живи, наш князь, прославься паки, паки,
Да сдохнут с голоду гишпанские вояки,
А каждый твой солдат — да будет вечно сыт!
Коль скоро ты скорбишь — то вся страна скорбит!
Тут чашей обнести столы велит обычай,
Какую осушить нельзя и глоткой бычьей, —
Голландцы честию обязаны питью!
За княжескую мощь я ныне мощно пью!
Сколь в разрушенье нас искусен тьмы владыка:
Все то же самое не выпивши скажи-ка,
Все мысли обнаружь, коль в том пришла нужда, —
В трактире только смех ты вызовешь тогда.
О здравье помыслы — на дне ли винной склянки?
На счастье набрести немыслимо по пьянке,
Уж если болен князь — то разве же не вздор
За здравие его валиться под забор?
Кто мудростью такой утешиться надумал,
Мечтая: «Заплачу лишь за одну еду, мол»,
Но, увидавши счет, вопит, сколь хватит сил, —
Тому дадут ответ: «За то, что ты не пил».
Кредит неведом здесь: всегда плати по счету.
Он ненавидит скряг, но расположен к моту;
Всего один вопрос ему терзает ум:
Зайдет иль не зайдет кутила-толстосум?
Каштанам рифма есть, но гость, который ловкой,
Положим, устрицы не оснастит рифмовкой,
Рифмуя на пари, — ему не миновать,
Платя за выпивку, учиться рифмовать.
Чем старше он, тем цвет лица его пунцовый
Густеет, будто он — и впрямь петух бойцовый;
Он копит яхонты на собственном носу,
А позже — прячет в гроб добытую красу.
Из гроба он речет: трактирщик знал отраду
Лишь в дни, когда кормил клиентов до упаду.
Великий счетодел лежит навеки тут:
Рожден средь горьких слез — почил средь острых блюд.