Уолт Уитман - Избранные стихотворения и проза

Я верю, что листик травы не меньше подёнщины звёзд,
И что не хуже их муравей, и песчинка, и яйцо королька,
И что древесная жаба — шедевр, выше которого нет,
И что черника достойна быть украшением небесных гостиных
И что тончайшая жилка у меня на руке есть насмешка над
всеми машинами,
И что корова, понуро жующая жвачку, превосходит любую
статую,
И что мышь — это чудо, которое может одно пошатнуть
секстильоны неверных.

Во мне и гнейс, и уголь, и длинные нити мха, и плоды,
и зёрна, и коренья, годные в пищу,
Четвероногими весь я доверху набит, птицами весь я начинён,
И хоть я не спроста отдалился от них,
Но стоит мне захотеть, я могу позвать их обратно.

Пускай они таятся или убегают,
Пускай огнедышащие горы шлют против меня свой старый
огонь,
Пускай мастодонт укрывается под истлевшими своими
костями,
Пускай вещи принимают многообразные формы и удаляются
от меня на целые мили,
Пусть океан застывает зыбями и гиганты-чудовища лежат в
глубине,
Пускай птица-сарыч гнездится под самым небом,
Пускай лось убегает в отдалённую чащу, пускай змея
ускользает в лианы,
Пускай пингвин с клювом-бритвой уносится к северу на
Лабрадор, —
Я быстр, я всех настигаю, я взбираюсь на самую вершину
к гнезду в расселине камня.

Я думаю, я мог бы жить с животными, они так спокойны
и замкнуты в себе,
Я стою и смотрю на них долго и долго.

Они не потеют, не хнычут о своём положении в свете,
Они не плачут по бессонным ночам о грехах,
Они не изводят меня, обсуждая свой долг перед богом,
Разочарованных нет между ними, и никто из них не страдает
манией стяжания вещей,
Никто ни перед кем не преклоняет коленей, не чтит подобных
себе, тех, что жили за тысячу лет;
И нет между ними почтенных, и нет на целой земле горемык.

Этим они указуют, что они мне сродни, и я готов принять их,
Знаменья есть у них, что они — это я.

Хотел бы я знать, откуда у них эти знамения,
Может быть, я уронил их нечаянно, проходя по той же
дороге в громадной дали времён?

Всё время идя вперёд, и тогда, и теперь, и вовеки,
Собирая по дороге всё больше и больше,
Бесконечный, всех видов и родов, благосклонный не только
к тем, кто получает от меня сувениры,
Выхвачу того, кто полюбится мне, и вот иду с ним, как
с братом родным.

Гигантская красота жеребца, он горяч и отвечает на ласку,
Лоб у него высок, между ушами широко,
Лоснятся его тонкие ноги, хвост пылится у него по земле,
Глаза так и сверкают озорством, уши изящно выточены,
подвижные и гибкие.
Ноздри у него раздуваются, когда мои ноги обнимают его,
Его тело дрожит от счастья, когда мы мчимся кругом и назад.
Но минута, и я отпускаю тебя, жеребец,
К чему мне твои быстрые скачки, если мой галоп быстрее
твоего?
Даже когда я сижу или стою, я обгоняю тебя.

Пространство и Время! теперь-то я вижу, что я не ошибся,
Когда лениво шагал по траве,
Когда одиноко лежал на кровати,
Когда бродил по прибрежью под бледнеющими звёздами
утра.

Мои цепи и баласты спадают с меня, локтями я упираюсь
в морские пучины,
Я обнимаю сиерры, я ладонями покрываю всю сушу,
Я иду, и со мной мои зрелища.

У городских четырёхугольных домов, в деревянных лачугах,
поселившись в лесу с дровосеками,
Вдоль дорог, изборождённых колеями, у застав, вдоль
высохших рытвин и обмелевших ручьёв,
Очищая от сорной травы лук на огородной гряде, или копая
пастернак и морковь, пересекая саванны, идя по
звериным следам,
Делая разведки, измеряя верёвкой стволы на новокупленном
участке земли,
Обжигая ноги горячим песком, таща бечевой мою лодку
вниз по обмелевшей реке,
Где пантера снуёт над головою по сучьям, где охотника
бешено бодает олень,
Где гремучая змея нежит под солнцем свою вялую длину на
скале, где выдра глотает рыбу,
Где алигатор спит у канала, весь в затверделых прыщах,
Где рыщет чёрный медведь в поисках корней или мёда, где
бобр стучит по болоту веслообразным хвостом,
Над растущим сахаром, над жёлтыми цветами хлопка, над
рисом в низменных, мокрых полях,
Над островерхою фермой, над зубчатыми кучами шлака, над
хилою травою в канавах,
Над западным персимоном [43], над кукурузой с длинными
листами, над нежными, голубыми цветочками льна,
Над белой и бурой гречихой (там я жужжу, как другие),
Над тёмною зеленью ржи, когда от лёгкого ветра по ней
бегут струйки и тени,
Взбираясь на горные кручи, осторожно подтягивая себя,
хватаясь за низкие, тощие сучья,
Шагая по тропинке, протоптанной в травах, или сквозь листву
кустарника,
Где перепёлка кричит между опушкой и пшеничным полем,
Где в вечер Седьмого месяца носится в воздухе летучая
мышь, где большой золотой жук падает на землю во тьме,
Где из-под старого дерева выбивается ключ и сбегает
в долину,
Где быки и коровы стоят и смахивают мух движеньем
дрожащей шкуры,
Где в кухне повешена ткань для сыров, где таганы
раскорячились на очаге, где паутина свисает
гирляндами с балок,
Где звякают тяжёлые молоты, где типографская машина
вращает цилиндры,
Где человеческое сердце в страшной судороге бьётся за
рёбрами,
Где воздушный шар, подобный груше, взлетает вверх (он
поднимает меня, я смотрю, не волнуясь, вниз),
Где лодочка привязана к шару крепкими морскими узлами,
где солнечный зной, как наседка, греет зеленоватые
яйца, зарытые в зыбчатый песок,
Где плавает самка кита, не отставая ни на миг от детёныша,
Где пароход развевает вслед за собой длинное знамя дыма,
Где плавник акулы торчит из воды, словно чёрная щепка,
Где мечется полуобугленный бриг по незнакомым волнам,
Где ракушки растут на его тинистой палубе, где в трюме
гниют мертвецы,
Где несут во главе полков густо усеянный звёздами флаг [44],
Приближаясь к Манхаттану по длинному узкому острову [45],
Под Ниагарой, что, падая, лежит, как вуаль, у меня на лице,
На ступеньке у двери, на крепкой колоде, которая стоит на
дворе, чтобы всадник мог сесть на коня,
На скачках, или на весёлых пикниках, или отплясывая джигу,
или играя в безбол,
На холостых попойках с похабными шутками, с крепким
словом, со смехом, с матросскими плясками,
У яблочного пресса, пробуя сладкую бурую гущу, потягивая
сок через соломинку,
На сборе плодов, где за каждое красное яблоко, которое я
нахожу, мне надлежит получить поцелуй,
На военных смотрах, на прогулках по берегу моря, на
сходках у веялки, на постройке домов,
Где дрозд-пересмешник разливается сладкими трелями,
плачет, визжит и гогочет,
Где стог стоит на гумне, где разостлано сено, где корова
ждет под навесом,
Где бык уж идёт совершить свою мужскую работу, и жеребец
к кобыле, где за курицей шагает петух,
Где тёлки пасутся, где гуси хватают короткими хватками
пищу,
Где от закатного солнца тянутся тени по безлюдной,
безграничной прерии,
Где стадо буйволов покрывает собою землю на квадратные
мили вдали и вблизи,
Где пташка колибри сверкает, где шея долговечного лебедя
изгибается и извивается,
Где смеющаяся чайка летает у берега и смеётся почти
человеческим смехом,
Где улья стоят в саду, как солдаты, на бурой скамейке,
полузаросшие буйной травою,
Где куропатки, с воротниками на шее, уселись в кружок на
земле, головами наружу,
Где погребальные дроги въезжают в сводчатые ворота
кладбища,
Где зимние волки лают среди снежных просторов и
обледенелых деревьев,
Где цапля в жёлтой короне пробирается ночью к краю болот
и глотает маленьких крабов,
Где всплески пловцов и ныряльщиков охлаждают горячий
полдень,
Где кати-дид [46]играет свою хроматическую гамму над ручьём
на каштановом дереве,
По рощам лимонов, по грядам огурцов с серебряными нитями
листьев,
По солончаку, по апельсинной аллее или под остроконечными
елями,
Через гимназий [47], через салун [48]с занавесками, через контору
или через общественный зал,
Довольный родным и довольный чужим, довольный новым
и старым,
Радуясь встрече с некрасивою женщиною, так же как и с
красивою женщиною,
Радуясь, что вот вижу квакершу, как она шляпку сняла и
говорит мелодично,
Довольный пением хора в только что выбеленной церкви,
Довольный горячей речью вспотевшего методистского
пастора, сильно взволнованный общей молитвой
на воздухе,
Глядя всё утро в витрины Бродвея [49], носом прижимаясь к
зеркальному стеклу,
А после полудня шатаясь весь день по просёлкам или по
берегу моря с закинутым в небо лицом,
Обхватив рукою товарища, а другою — другого, а сам
посредине,
Возвращаясь домой с молчаливым и смуглым бушбоем [50]
(в сумерках он едет за мной на коне),
Вдали от людских поселений, идя по звериным следам или по
следам мокассинов,
У больничной койки, подавая лихорадящим больным лимонад,
Над покойником, лежащим в гробу, когда всё вокруг тихо,
всматриваясь в него со свечой,
Отплывая в каждую гавань за товарами и приключениями,
В шумной толпе, впопыхах, я такой же ветреный и горячий,
как все,
Готовый в ярости пырнуть врага ножом,
В полночь, лёжа без мыслей в одинокой каморке на заднем
дворе,
Блуждая по старым холмам Иудеи бок о бок с прекрасным
и нежным богом,
Пролетая в мировой пустоте, пролетая в небесах между
звёзд,
Пролетая среди семи сателлитов, сквозь широкое кольцо и
диаметр в восемьдесят тысяч миль,
Пролетая меж хвостатых метеоров и, подобно им, оставляя
за собою вереницу огненных шаров,
Нося с собою месяц-младенца, который во чреве несёт свою
полнолунную мать,
Бушуя, любя и радуясь, предостерегая, задумывая, пятясь,
выползая, появляясь и вновь исчезая,
День и ночь я блуждаю такими тропами.
Я посещаю сады планет и смотрю, хорошо ли растёт,
Я смотрю квинтильоны созревших и квинтильоны незрелых.