Велимир Хлебников - Том 2. Стихотворения 1917-1922

Как по берегу Ирана,
По его зеленым струям,
По его глубоким сваям
Ходят двое чудаков
Сладкой около воды,
В лоб стреляют судаков.
Они целят прямо в лоб,
Стой, морская рыба, стоп!
Они ходят, приговаривают,
Верю, память не соврет,
Уху варят и поваривают.
Вот какие речи их,
Все умолкло, ветер стих…
«Эх, не жизнь, а жестянка!»
Ходит в небе самолет
Братвой облаку удалому,
Гордо режет облака,
Не догнать их никак!
Где же скатерть-самобранка,
Самолетова жена?
Иль случайно запоздала,
Иль в острог погружена?
Верю сказке наперед,
Прежде сказка – будет былью.
Но когда дойдет черед,
Мое мясо станет пылью,
И когда знамена оптом
Пронесет толпа, ликуя,
Я проснуся, в землю втоптан,
Пыльным черепом тоскуя.
Или все мои права
Брошу будущему в печку?
[Иль в годах неясной муки
Постареют эти руки?]
Эй, черней, лугов трава!
Каменей навеки, речка!

Как по берегу Ирана,
По его зеленым струям,
По его глубоким сваям,
Сладкой около воды,
Над раздольем судаков
Ходят двое чудаков.
Они целят рыбе в лоб,
Эх, ты, рыба, рыба, стоп!
Они ходят, приговаривают,
Уху варят и поваривают.
Верю, память не соврет:
«Эх, не жизень, а жестянка!»
Ходит в небе самолет
Братом облака удалого.
Что же скатерть-самобранка,
Самолетова жена?
Иль случайно запоздала,
Иль в острог погружена?
Верю сказке наперед –
Прежде сказка будет былью,
Но когда дойдет черед,
Мое мясо станет пылью.
И когда знамена оптом
Пронесет толпа, ликуя,
Я проснуся, в землю втоптан,
Пыльным черепом тоскуя.
Или все мои права
Брошу будущему в печку?
Эй, черней, лугов трава!
Каменей навеки, речка!

Прозрачных улиц сонные трущобы
Полны рассказов
Про тени и притоны,
Успевшие у спавшего отнять
Его дневного мира разум,
Как у простого слова – ять.
Где точно выстрел одинокий – стоны,
Устами высохшими досуха.
Он курит дымный след
И с ядом вместо посоха
На берег сонных грез идет,
Чтоб в дыме сладкой думы,
В цепях железных дыма,
Труд увидал, что им любимы,
Забыв пророков суеты,
Забыв набор железных шумы,
Те степи, где растут лишь цепи!
Цветы недавних слов, завядшие вчера еще,
И голос улицы, вечерний и чарующий,
Где дымный рай к себе звал райю,
И вместо народа адамов – Адам.
Настанет утро. Блеснет заря.
Он снова раб, вернувшийся к трудам.

– Ля! паны! на дереве,
Да целуются, сомашечие, гляди!
Девочки, девушки, ля!
Верочка, что ты?
Твоя на воздухе земля?
Да лучше спрячьтесь в пещере вы!
За поцелуями на дереве охоты?
Веревкой слабо опоясав
Ночной рубашки узкий стан,
На вишню старую взошла,
Как пятна обнажая мясо,
Нарвала утренних запасов
В блюдо без числа.
Хохочет черный огонек
В украденных вторых глазах,
Где смех, как лающий прыжок,
Из окон глаза ищет, как тикать.
А я поймал густые тени
На темных радостных ногах
И опоясанные лени
Ее груди, где детский страх.
И темно-красные краснели ягоды
И уворованное из книг лицо,
Оно расчислено вчера и загодя,
Дать опрокинуться,
А Верою покрыться, как душным одеялом.
А Вера иногда кричала сверху:
– Раб! иди и доложи придворным особам,
Что госпожа уже нарвала вишен.
В ней смелость и задор,
Победа жизни и добра,
И луч божественный –
Не в смысле существованья бога
Порой мелькал.
Но кто-то крылья отрубал…
Корзина, полная обеда,
Где вишни, яблоки и груши, –
Читатель, ты заснул? нет, слушай
Несется на руках…

Веревкой грубо обвязав
Сорочку белую на стане,
Зажегши девичьи глаза,
На вишню старую взошла,
Держась за сук ее ствола.
Вишневые старые ветки шумят,
Качая свой наряд.
И вот пророчество о деве –
Кукушка простучала девять.
Она проворно набрала
Багровой вишни два стакана.
Вкусны вареники в сметане.
С сметаной белою прекрасны
Толпы вареников запасы.
Но ты, лукавый огонек,
В ее глазах бесенком прыгал –
Уроки закопченных игол.
Свидетель – старенькая книга,
Глаза украдены оттуда,
И книга глаз – уменья чудо.
Я помню ветхое крыльцо,
Крыльца старушечье лицо,
Где спичкой в копоти с утра
Большие очи Богородицы
Наводит добрая сестра,
Как вывеска наводится.
В святых глазах семейства Бога
Скакал безумный огонек.
Она сошла, ее дорога
Ведет на срезанный пенек,
Уселась на пенек,
Колени обвила,
Склонивши голову.
Опять в глазах хохочет огонек
И белой краски темнеет олово.
Кто был виновник,
Что я был человек?
И пел дубровник:
– Вер вер виру сексексек.
О, доски старые крыльца,
Как много раз на вас лежали
Сестер тела,
Нагие, смуглые,
Как невод для солнечного луча,
Точно рыбаком
Расставленные сети немого <���нрзб.>,
Казалось, забытого в тиши.
Милее чем коровы «му»
Теленку взаперти в хлеву
Лился огонь.
И вдруг, подкравшись сзади,
Бросал на тело ветки я,
То к солнцу полон ревности,
То шутки ради.