Анастасия Баталова - Девичье сердце [СИ]

Пропасть ширится всё — точно бомбами вырытый кратер.
Убегать! — познавая пределы физических сил…
Это — гордость Лилит, так в тебе пробудилась Праматерь.
Ты успеешь уйти. Он ещё ни о чём не просил.

Джа премудрый сидит на причале у самого моря.
Он спокоен как звёздное небо и весел всегда
как огонь в очаге. И принёс я огромное горе
как зерно на ладони ему, а его борода
чуть качнулась, улыбку как дыма кольцо выпуская.
Говорю я, с трудом подавляя предательский всхлип:

"Я дышу — для неё. Без ответа. И жизнь мне тоска, я
как в смолу муравей навсегда в неё, кажется, влип…"

Мудрый Джа отвечает, спустив в воду ноги с причала:

"Делать смыслом других — в пустоту безрассудный прыжок.
Ты попробуй дышать — для себя. Будет трудно сначала…"

(мудрый Джа папиросой мне дырочку в лёгком прожёг)

я хочу, чтобы ты стала моим ребром –
я впервые почувствую, как прорастают рёбра:
как потянет кожу, вздымаясь тугим бугром,
оно на груди, куда аромат твой вобран

я хочу, чтобы ты была у меня внутри –
застыла, как фотография на сетчатке:
смеясь отчего-то смущённо, в одной перчатке,
пуская ребёнку мыльные пузыри
в этом янтарно-солнечном отпечатке…
чтоб прорасти в проспекты и пустыри
на город упала как семя весна в зачатке.

твой муж, длинношеий, худой, неизменно тут
рядом, в своём капюшоне почти как кобра
не пытайтесь себе примерить чужие рёбра
даже если вам кажется — прирастут

после работы я, что ни вечер, в баре

приятель напротив долдонит: "не обалдей,
погляди на себя, что ты сделал с собой, злодей,
баб же полно (по столикам взглядом шарит)
найди, познакомься — будет как у людей"

я курю — он смотрит пытливо, как старый опер,
говорю: "баб-то много, раз умный такой, скажи,
нашёл между ними хоть пару собственных рёбер,
без которых лёгкие голые и — не жить…"
за окном стоят последние дни апреля,
закат уползает как розовый крокодил

мне врач говорит: "вы курите? офанарели?
бросайте немедленно! я вас предупредил –
жизнь или смерть"

что такого? я на распутье
ты направь: прикажи мне бросить, будь так добра
напоследок — в груди от того, что тебе не льнуть к ней
пустота и боль как от выбитого ребра

Я лиловый цветок приколола к резинке чулка.
Лепестки, что опали, остались на коврике в ванной.
Предстоящая Ночь неизбежно привычно легка
Перед картою вин и дальнейших заманчивых планов…
И сольется Она в нескончаемый яркий поток –
Отражаясь в зрачках, в очарованной клеточке каждой…
Я к резинке чулка приколола лиловый цветок –
Это цвет одиночества и нерастраченной жажды.

Вечер. Каждый фонарь очертил свой магический круг.
Мы случились вдвоём тут. Прохожие нас не запомнят,
а мы — их. Взгляд темнеющей улицы был близорук,
провожая двоих в лабиринт полусумрачных комнат
коммуналки, в нём как светлячки папиросы и мгла…
Ты читала стихи мне, сбиваясь, по четверостишью,
полушёпотом, память в спиртном растворив, как могла…
И была, захлебнувшись прохладной предутренней тишью,
коммнунальная кухня похожа на горстку миров,
кем-то брошеных: чайник, халат на хромой табуретке,
недоеденной груши неясные контуры… Кров
мой убог, а случайные гостьи не так уж и редки.
Ты роняла ещё в беспорядке жемчужины рифм
из разорваных бус позабытого произведенья;
и я вдруг про себя удивился: мы всё говорим…
… а когда целоваться?

Приветствовал будущий день я
в холостяцкой постели разостланной прям на полу.
Дворник скрёб мостовую. Фонтанка лежала в граните.
Мне казалось, что вечер вчерашний подобен узлу,
что связал до утра наши судьбы легко будто нити.
И качнулась печаль невесомо как тени ветвей
на стене, притворившись внезапною грёзою пьяной:
мне лицо вдруг твоё показалось гораздо живей
примелькавшихся лиц тех, кто рядом со мной постоянно…
Мы с тобой не раскрыли секрет рокового узла
легковетрено свившихся жизненных ниточек длинных.
Ты оделась, стыдливо простилась и быстро ушла.
Я остался с небрежно оборваной ночью и джином.
В лунном свете стакан засверкал на столе как слюда,
мне казалась гораздо насущнее вечных вопросов
легковесная грусть, я курил и ещё наблюдал
как ты таяла в памяти словно дымок папиросы.