Александр Коренев: Черный алмаз

Серых глаз твоих, твоего лица!

Так с разведки, едва уцелев,

В тайный старый свой бункер вваливаются.

Твоей шеи белее, и плеч,

И ладоней в прохладе лавандной...

Дай же мне покаянно лечь

В эту нежность башкою неладной!

Ты мне свыше дарована, ты!

В злобной копоти, чирьях, ранах

Душу нес, как несут цветы,

Без оберток еще целлофановых.

Я ведь отроду призван — чтоб

Путь разведывать — первым, ранним.

Положи мне ладонь на лоб,

Когда еле приплелся, ранен.

Я хочу, чтобы ты приехала.

Из какого-то глухого, кривого там Рога, Таганрога, Острога.

Что там письма! Все равно что стократное эхо:

Эхо эха, два зеркала, тень от тени. Морока!

Чтобы вмиг мне примчаться в гостиницу!

И пропасть. И сорвать с тебя платье, в объятье, рывками,

Всю схватить... и пусть тянется, красным смещением ширится

Миг любви, миг последних, по Пушкину, ты ведь любишь его, содроганий.

Чтоб губам было больно.

Хватит с нас этой почты, листов, излияния чувств.

Иль мы крысы бумажные страсти чернильной, волокиты любовной?

Я бесстыдно хочу обойтись с тобой так, как хочу!

Не дождусь, не снесу.

Чтоб немедля, скорее, смелее, все смели мы!

Чтоб упала, назад за подушку забросив косу,

Лишь конца ее хлыстик плясал бы, а чулки на полу спали змеями.

Не послание — стих,

А стихи — это грезы богов, а не всякая там байка бойкая,

Грежу я — чтоб воочью, на ощупь, вплотную, впритир:

А не то—ни строки тебе более, адресатка далекая.

Когда в соседнем доме

вор стащит вещь,

Мы начинаем тоже

добро стеречь.

Так что ж мы забываем

о ней,

что каждый день

Обходит дом за домом

и крадет

людей!

Что же теперь?.. Понемногу тлеть?

Как дистрофик пленный

к хлебу тянется,

Как нутром спаленным

к водке пьяница,

Как солдат с окопов

к бабе рвется,

К гибели я рвусь! не быть! сгореть!

Ты отмучилась... боль затая,

Отсияла, как осенний лучик,

Хоть была всех белоснежней, лучше,

Не спасла тебя земля твоя!

И на Красной площади любви к тебе.

Памяти,

моей

к тебе — любви —

Сам сожгусь, затрепетав, не вытерпев,

Пламенем себя обвив!

«Нет!» — любой обслуге и округе

Всяких мудрецов, певцов, толпе тупой.

Оболью себя бензином муки

И раскаяния перед тобой...

1977.

Открою шкаф — как все поникли платья!

Выдвину ящик — слезы бус ее, камней.

А рукопись... пришли прощаться, плача,

Стихи толпою — о ней, о ней!

И слов-то нет!.. Я полон горем, жалостью.

Так в поле воет вьюга, темнота.

Все — сберегу или раздам, — пожалуйста!

Но с этой ношей буду навсегда.

Наряды, редкости — родным и детям.

А боль свою, страданье — никому.

Не подарить, не поделиться этим!

И нежность к ней хранить мне одному.

1977.

Это не роща, это не рощи черный обрез,

Это не роща, что вписана в поле неровным овалом,

Это — огромный рояль под навесом небес

С лиственным плеском мгновенной игры небывалой!

Это сентябрь Софроницкий — взахлеб, наразрыв, дотла,

В клавишах веток неистов, в листве серебристой...

Это же, боже мой, ее же, ее же игра,

Людины пальцы проносятся вьюгой искристой!

Это не роща, это не роща, не роща — рояль,

Не ветер, не ветер, а скрябинский взлет и прорыв

В недра галактик, в такую лазурную ярь!

В еще не явную вам гениальность игры.

И то не небо, не нимб, а золотое кольцо

Кос ее светится, и в белом мареве дня

То ее облик, ее все в сияньи лицо

Близится, реет, жалеет, сжигает меня!

То ее светом сияют любые края

С облака, что клубится над головой...

Это не солнце — лицо! Это не роща — рояль!

Это сентябрь Софроницкий разрывает мне сердце игрой!

окт. 1977.

Черный прилив! Плещется море нефтью,

На сотни верст все берега отравив.

Смольные трупики птиц, сети нагружены смертью...

Только ли в море бывает черный прилив?

Жизнь наша тоже простерлась к закату полого.

Так получается, что иногда, хоть плачь,

Лодке судьбы твоей в бесконечных волнах

одиноко,

В мутных волнах обманов, обид, неудач,

Где же та гавань, любовь, спокойнее полдня,

Что светом своим, лаской лазоревых глаз,

Светом своей доброты как музыкой полнясь,

Смотрит на нас? Ждет и болеет за нас?

Танкеры тонут, все дохнет от мути зеленой.