Александр Коренев - Черный алмаз

Что на два круга

впереди.

1964.

Вот на снегу стоят фламинго,

В снегу — и розовые фламинго?

Они так нереальны в этот час,

Где снежность лишь, кристаллами лучась

Вокруг. И птицы странные... Откуда?

Где только льда голодная простуда,

Где лишь пороши синее пшено

На зимнем озере Кургальджино.

В сугробах неподвижно, одиноко.

Поочередно одну из двух

Бамбуковую поджимая ногу,

Чтобы согреть, наверно, о свой пух,

И начинается вдруг завируха,

Та, за Уральском, за морем Аральским,

Гулким оранием... но тихо, глухо...

Пока лишь вскуриваясь по овражкам.

Метели назреванье — в зимней темени —

А как накроет, и конец, в момент.

Ну почему они не улетели?

Кто объяснит мне этот феномен?

Фенолог, смолкни, скептик, не ликуй...

Я видел сам, из кузова, замерзнув:

Стоят фламинго босиком в снегу,

Не улетают в беловатый воздух.

Пронзительно, торжественно, прекрасно,

Причудливые, розовые, сон!

Вот взмоют, кажется, спугнуть их страшно!

И с звоном в прах

рассыплются

стеклом.

Я после понял: не успели, п о з д н о,

Пурга настигнет все равно в пути.

Инстинкт сказал: уж лучше сон морозный...

Или надменность их, а не инстинкт?

Так надо гибнуть,

важно и отважно!

Степь. Все завьюжено, окружено...

В снегу фламинго, позы их как вазы

На скудном озере Кургальджино.

Казахстан, 1967.

Тусклее все клоки огня.

Костер мой ночной догорает.

Одна — все еще сияет

В седой паволоке,

синя,

Последняя головня!

Горит, все еще горит!

По ней пробегают искры,

Как пальцы у кларнетиста.

О этот огнистый

неистовый,

Предсмертный ритм!

И сонно впадая в транс,

Клонюсь, колени обхватывая,

Как будто в бездну заглядывая.

Пой мне,

головешка гранатовая,

Свой погасанья романс.

Вдруг дунуло резко, с рек

С небывалой силою!

И искры взвились, трассируя,

И вновь

неугасимое

Прянуло пламя вверх.

И руки свои простер

В небеса костер.

Все вспышкой

овеяв

своею...

Я верю ему! Я верю!

февр. 1985.

Пустынно побережье, мель в янтариках.

Вдруг, на момент, пунктирна и легка,

Над морем понеслась птичья стайка,

Как будто иероглифов строка.

Так незаметно и так рассеянно,

Где голубая выпуклая высь...

И пронеслась так быстро и бесцельно,

Как неба подсознательная мысль.

Как четкий титр, на экране вечном.

Она о чем? Кто может прочитать?

Вот пронеслась, так стройно и беспечно...

И в необъятность канула опять,

Над морем, над полупустынным пляжем...

Уж не таит ли, грозя бедой,

Весть о земном существованьи нашем

Промельк — той клинописи — над водой? —

1987.

Последнее солнце, вечер,

Блеск его так нестерпим!

Я грею спину и плечи,

Не в силах расстаться с ним.

Всю рощу алое зарево

Пронзило клинками лучей.

Чем меньше в небе огня его,

Тем греет оно горячей.

Как яростна лава заката

В кусках, в языках огня!

Прощай, моя рощица, надо

Расстаться, подняться с пня.

Последнее солнце, вон оно

За горизонтом, тоска...

А так горячо и ознобно

Ласкает! Ведь ночь близка.

1980.

Я перебежчик! Я тот ходок,

Что дует в даль, вздыхая часто.

Перебежал я рубеж годов:

Ведь каждый возраст — иное царство.

Как за спиной оставляют запад,

Вкрался я в пожилых заповедник.

А еще лет с десяток назад

Я жил в государстве тридцатилетних.

Глядел оттуда (помню чувство)

В страну — которым сверх сорока.

Она казалась мне вовсе чуждой,

Безмерно от меня далека!

Страна каких-то скучных, ветхих...

Такой, казалась, небось, и им —

Сорокалетникам тем чужим —

Страна пятидесятилетних?

А я все тот же! Я ни на миг

Не присмирел, не обмяк бесстрастно.

Я поезд, мчащийся напрямик

Сквозь разных возрастов государства.

Лишь бы он ехал — чуть-чуть потише,

Чтобы я видел, как сосны дышат,

Крыши, где стаями, к высоте,

Стоят фламинго антенных Т,

А полем солнечным — полз бы сонно,

И ждал, и простаивал, все смирней,

На полустанках летних сезонов,

У семафоров чудесных дней.

Чтоб надышался я в просторах этих!

В полях, где столько цветов кругом!

(Нарвать, пока стоит вагон!)

Чтоб не мелькали десятилетья,

Как Бельгия, за перегон.

1967.

Царство гор: я никогда такой