Юрий Лифшиц: Европейская поэзия. Избранные переводы

Мими, ты помнишь осень —
припоминай, enfant! —
предутреннюю просинь
на скалах Гранд-Манан.
Цветов едва ль не поле
гора произвела
(их Грей rotundifolia
зовет – campanula ).

На местности гористой,
встающей над водой,
все пастбища нечистый
засеял ерундой.
Мими нагнулась слишком,
обшаривая луг,
а платье над бельишком
взметну… – прости, мой друг!

Роса совсем некстати
упала на цветы…
Немножко вздернув платьи-
це, в грех не впала ты.
Твоим я числюсь братцем
трою-, но все ж – родным,
и даже целоваться
сестре не стыдно… с ним.

«Скажи, – спросил я тонко, —
ma belle cousine , что тут
лежит в твоей плетенке?».
(У нас индейский люд
корзинки из душистой
травы плетет в тиши,
чтобы толпе туристов
всучить их за гроши.)

Нахмурилась сестрица:
«Стихов бросайте прочь —
твой Браунинг – тупица! —
иди ко мне помочь.
Машрум ваш англиканский
зовется шампиньон:
где лучший, где поганский,
мной будешь научен».

Над бухтою туманно
всегда, но в тот денек
белесую ту манну
развеял ветерок.
Маяк сверкал на солнце,
я слушал чаек стон,
овечьи колокольца
и бриза легкий звон.

Там вереск цвел медвяный,
а дух стоял сильней,
чем пахло б сеном пряным…
(У бабушки моей
висели на веранде
пучки травы такой…)
А нам с Мими на Фанди
достался день грибной.

И в каждой ямке малой,
где вырос дерн едва
и где овцою шалой
обгрызена трава, —
срезали в перегное
грибок мы за грибком,
что рождены росою
и солнечным лучом.

С перчаткою своею
сравнила ты грибки:
они, мол, и нежнее,
и кожицей тонки.
Но думал я украдкой,
что цвет руки твоей
под лайковой перчаткой
нежней и розовей.

С тобой, забыв заботы,
мы шли едва ль не час,
и вдруг зафыркал кто-то,
затопал сзади нас.
И, выронив грибы те,
стоял я, оглушен, —
а вы, мой друг, вопите,
визжите вы: «Бизон!»

Мы обнялись с тобою,
представ перед врагом,
но не дошло до боя
с ничтожным валухом.
Баранина пугливо
пустилась наутек,
но канули с обрыва
грибы твои в поток.

А ветер небывалый
корзинку подхватил,
подбросил и на скалы
швырнул что было сил,
и та – какая жалость! —
пропала меж камней,
но ты ко мне прижалась —
и я забыл о ней.

Хотя не трюфли в море
упали с высоты,
я сделал вид, что горем
охвачен я, как ты.
С тех пор, испортив нервы
у Гранд-Маман в краю,
я честь… грибным консервам
порою воздаю.

Меня вы гоните сейчас
с холодною решимостью,
а я любил одну лишь вас
любовью нерушимою.

Любовь моя, у вас, в груди
сердечко лицемерное,
и я в тоске брожу один,
обманутый неверною.

В плену у вас я до сих пор,
но вы мне лживой клятвою
в ответ на робкий мой укор
разбили сердце надвое.

Я все бы сделал ради вас,
предупреждал желания
и ради ваших нежных глаз
пошел бы на заклание.

Хоть вы чураетесь меня,
от вас я в восхищении
и не могу прожить ни дня
без вашего презрения.

Я слуг велел одеть в шелка,
как твой наряд, зеленые,
но все ж не стала ты пока
моею нареченною.

Твои желанья всякий раз
я исполнял заранее,
а ты дарила мне отказ
принять любимой звание.

Молиться я всю жизнь готов,
пока не взят могилою,
затем чтоб ты, в конце концов,
моею стала милою.

Простясь, зеленым рукавам
я положу заклятие,
что суждены однажды нам
счастливые объятия.

История старая о короле,
О Джоне Великом, идет по земле.
В историю Джон благородный вошел
pа то, что великий чинил произвол.

В ту пору, лет сто или больше назад,
жил в Кентербери досточтимый аббат.
Несметным богатством прославился он.
Был этим разгневан завистливый Джон.