Людмила Козлова - Не горюй!

Когда тоскуя зло и глухо.

метель за окнами поёт,

она, наплакавшись на кухне,

в их окруженьи кофе пьёт.

Молчат колючие ребята.

Стучится в окна мокрый снег.

Им, неразумным, непонятно,

о чём горюет человек.

Жёлтой ночью, похожей на яблоко,

снег всё падал и падал, и падал.

Одинокий прохожий,

похожий на зяблика,

был владельцем единственным

жёлтого клада.

Жёлтой ночью

владельцу холодного клада

неуютно бродить до рассвета,

в освещеньи фонарного жёлтого света

всё в Душе развороченной

вновь перекладывать.

Ночи снежной

хватило прохожему,

чтоб дожить до утра —

а ведь это немало.

Ночь была

до последней тропинки исхожена

за простую попытку

начать всё сначала.

Между сосен снегу намело.

Между сосен утро пролегло

алыми прямыми полосами.

Если вдоль по полосам бегом,

всё бежать без устали бегом,

там – за бесконечными лесами-

я ещё успею ухватить

утра исчезающую нить,

где земля столкнулась с небесами.

И тогда я в Утренней стране

на весёлом ветре-скакуне

буду вслед за солнышком лететь.

Всё легко, светло на грани дня —

полюблю я – влюбятся в меня,

и как птицы выучусь я петь.

Буду я красива и умна,

будет мне вся Родина видна —

все леса, поля и города.

Но я снова высмотрю село,

где по пояс снегу намело,

где горит над соснами звезда,

и стоит задумавшийся дом,

где всегда – и в сумерках, и днём

ждут меня и помнят обо мне.

Где меж сосен дымчатый мороз,

где сегодня утро пронеслось…

Хрустальный купол утра

зажжётся – и бегом,

не женщиной премудрой —

девчонкой босиком.

И все мои печали

бледнеют в свете дня.

И все мои печали —

полюбят ли меня?

Красива ли, умна ли,

хватает ли Добра?

Я всё могла в начале —

тогда, давно, с утра.

Спускаясь к речке детства

туманной, ледяной,

я с ней бежала вместе

сторонкою родной.

Куда она пропала?

Какой-то ручеёк

и узенький, и малый

теперь скользит у ног.

И некогда подумать,

полюбят ли меня,

среди забот и шума

несущегося дня.

Сначала жизнь меня достала,

и вдоволь, исподволь,

как моль,

точила и надоедала.

И тут я ставлю дубль-бемоль.

Но форс-мажор —

и смерть оралом

вспорола озими веков.

Мой брат,

с кем в детстве я играла,

за мной следит из облаков.

И я, как лёгкая полова,

лечу к нему,

но жизнь опять

казнить и миловать готова,

и не велит мне брата звать.

Как правильно и чисто

в комнате.

И две забытых мысли —

помните?

Две мысли эти —

Ваши дочери.

Вы им судьбу большую

прочили.

Из них звалась Любовью

первая.

А после стала вечной

Скверною.

Звалась вторая Доброй

самою.

Она Продажной стала

Дамою.

Покинутые Вами —

помните?

Как правильно и чисто

в комнате.

Четыре марша вверх,

а кажется до неба.

Четыре марша вверх —

до утренней зари.

Ты там, внизу, где тень.

Ты невелик и чёрен.

Тебя накрыла тень.

И я не помню глаз.

Тебе не помашу я —

от сердца боль в руке.

Тебе не помашу я

ни здесь, ни вдалеке.

С тобою не прощаюсь —

увидимся ещё.

С тобою не прощаюсь.

Но я не помню глаз!

Похолодало. Топят печи.

Древесный дым прозрачно сиз.

Воронье суетное вече

галдит, летая вверх и вниз.

Не облетевшие берёзы —

последних листьев желтизна.

Вот-вот метели да морозы.

Пуста у Осени казна.

Забыты прежние замашки.

Нагая Осень – стыд и срам-

бредёт чумазой замарашкой

по мокрым рощам и дворам.

Но нет пока ещё нисколько

в душе отчаянной тоски.

И взгляд её —

так смотрят только

младенцы или старики —

равн о в неведеньи и вере

полн ы древесной чистотой —

как из библейского поверья

всесущий вечный Дух Святой.

Издалека, издалека —

светла, хрустальна, высока

чужая музыка звучит.

Ненастье ставнями стучит.

Душа летает над горой

глухой предзимнею порой.

К закату вдруг повалит снег

и заметёт безумный век.

Вот-вот откроются Врата,

вот здесь – у мокрого куста.

Я на этой планете

Осталась одна.

Всех, кого я любила,