Александр Петрушкин - Тетради 2017 года

о умиранье, что тебя родит
уже на самом новом, новом свете.

Без названья тело вещи
вдруг покажется столь вещим,
вдруг окажется глазком
и олеговым замком.
Смотрит вещь в меня и дышит —
видит будущее, слышит,
говорит мне о своём
непонятным языком.

Кажется, что в этой вещи —
реки, человеки, печи —
всё что сказано другим
текстом, шрифтом мне чужим.
И, возможно, посторонний
тоже эту вещь уронит
вдруг ожегшись об меня
на той части бытия.

Так вот вещь – ожог меж нами —
плачет часто вечерами
и частит, как добрый пёс
что названия не смог
выбрать и любую кличку
принимает, как свою,
и несёт её отмычку
в водяную конуру.

будем стары —
это нормально как гул,
что исчезает как дым от стаи
табачный
или лес, или город,
или поезд – что в у
складывает ход в себе
многозначный

ничего не останется
даже листа
прожжёного посередине —
словно
мы попытались
им удержать не своё

– только птичье —

слово

пробуждаешься ночью на реке Аа
над тобою мгла под тобою мгла
и мерцает лодка где ты весла
край
хотя эти все края
тоже кольца лодки и ночь шумит
будто дождь который светляками сшит
и звенит в их брюшках как река Аа
там где человек
только часть угла

Птица радуется пыли,
набивающейся в рот —
шарик крутится и голос
птицу катит и несёт.

Он – воздушный (шарик этот)
пахнет псиной и дождём —
птица крутится и ждёт,
что её перевернём

на иную половину,
где пластинка и игла
зазвучат, но по другому —
если смерть совсем прошла:

шарик пыли будет небом,
шарик глаза будет дном —
птицу из бумаги ими
в голос птицы мы свернём.

с каждым днём ощущаешь
как скуден словарный запас
и скудеет ещё – только голод
оставлен от нас —

голод слова и полость
колодец и лопасти, сема сома
и закрученный в волос язык
у самого дна

с каждым днём всё светлее
в колодце и памяти жук
отгрызает шаги голый голод
и камер иных перестук

Язык замкнётся в языке
замка, доставши
в нём немоты красивый мёд
который чаще

блистает в снеге и – в сугроб
вливаясь – лошадь,
сама есть снег, но след её
растает позже,

чем твой фонарик,
что в руки таился коже,
как светлячок ход пробурив.
и – разворошен,

как муравейник – человек
из сна достанет
своё прозрачное лицо.
Затем – отпрянет.

Бегство твоё было похоже на яблоко, что скатилось
по ступеням росы, что рассыпали ромалы в сене —

оставалось идти там, где дыхание билось белой мошкой
над дугой человека парящею как молоко над крынкой —

запотело молчанье твоё – всё достижимо,
всё приходит, встаёт как колокол медный над головою,

качает шарик окна, как младенца птица,
кушает отсутствие наше напополам с половою.

там, где ты рай нащупываешь – как русло
наметив себе, голавль сбывается льдом с рекою,

отражение подсекает тебя, как рыбак отраженье
своё, и лицо его ловит воды последний глоток.

Дальше – жажда, глухое жженье, ожог кислорода,
что ест его изнутри, как яблоко воды воду,

человек каждое своё движение, рыбак рыбу,
пойманную собою.

Половина человека
остаётся на земле
в его датах, в речи, в веках,
перечисленных золе

неотложным переводом
и одышкою парной
оленят, идущих рядом
с тем, что он здесь звал душой.

Только после обернётся
половина посмотреть,
где вторая половина —
так похожая на смерть,

но увидит снизу кольца
из прозрачных оленят,
и заплачет в это небо,
что назад не возвратят.

Воздухоплаватель заходит в кабинет.
Становится всё выше. Свет нарушен,
как карта, на которую лёг путь,
который Бог и рукава от шубы,
где дирижабли света ночь сожгут
в кострах отсутствия,
в бездонном кислороде
покажется, что карты неба ждут
из черепашьей белой круглой кожи,
как будто срезы дерева, шуршат
и вырезают земли из под кожи,
и шьют созвездия и птиц, как будто вожжи
полёта их совсем ещё не ад.