Александр Петрушкин - Тетради 2017 года

Как пауза в своём дыханье
идёт по свету человек,
в акробатическом молчанье
приняв себя за эту смерть,

за сад, который в птице кружит,
за кружку чая на столе,
за речь которой он был нужен,
а после выброшен за дверь.

Он – спица колеса седьмая,
прохладный ворох между птиц,
что снится сам себе от края —
до кожи смёрзшихся – страниц,

и сам себя теперь читает
неграмотной воде, чей лимб
его красиво обнимает,
почти что языком живым.

Звук – это корень, за которым
из неба тянется душа,
склонившись над комочком грязи,
в него синицами дыша,

крошит по свету хлеб и камни
муку и муку не свою —
в нечеловеческую эту,
как математика, тюрьму.

Однажды корень извлечённый
соединится с буквой, о
которой слышал лишь как будто,
как о молчанье одного.

Вот – родина вторая, что с начала,
как будто вторник, на меня стучала —
на телеграфе дивное письмо
лежит и дышит в мясо сургучом:
вот родины предел. Начни сначала —

земля твоя, что изнутри всё знала:
я был агент конечно же двойной
лежал межъязыковою войной —
и русский весь язык казался узким
заштопанным, как влажный перегной.

Вот родина – прекрасна в умиранье —
лежит внутри и нефтяной волной
подожжена, как спичкой, дирижаблем —
и небом, что горит передо мной
едва-едва – как Пушкин, в поле жабры

свои оставив февралю, бежит
на Родину, что первая, корягой
из речи чёрной, словно зверь, дрожит —
где мяса письмена из мягких лёгких,
где свет прошитый светом, в снег лежит
лицом своим – теперь невиноватым —
где всяк Харон по-русски, говорит.

тоннель которым стала рыба,
как небо над землёй парит
и забивает в землю гвозди
из смерти что верна любви

однажды на тоннеля тропы
ступлю и я и там, во тьме
красивый парашют увижу
что кто-то помнит обо мне

и тёмною кривой рукою
над рюмкой видит тёплый свет
так я отсюда его помню
как вкус и снег и вкус и снег

хрустит тоннель плывёт как рыба
рифмуя вариантов рябь
кто на поверхности не видно
так рядом от меня ты встань

Дирижёрский камешек подводный,
отплывающий от берега и сна,
где и он, когда-то невесомый,
двери ищет выдоха и дна,
набирает полной грудью стаи —
за водой плывущих – облаков,
он теперь, как музыка, латает
приближенье полых берегов,
распознав дыхание, как жженье,
камешек – как будто тот ожог —
достигает – видишь? – удлиняясь,
сна, в котором спит его полёт.
Он теперь совсем не погремушка,
не игрушка у воды и так
дирижирует, плывя – как будто щепка
у щенка из музыки в руках.

воздуха саламандра забирается через рот
в человека – смотрит сквозь нырки его
на себя самоё
и возвращения радость испытывая назад
выползает – обновлённая – словом слюной на его устах

Я теперь без обиды
на мир тот и этот —
двухголовый – стою
и пою на двойном,
как любое молчанье,
языке, что есть кромка,
точка смычки свеченья
со дном.

И предметы приходят,
как тёплые звери
кровоточат, ворочаются,
как винт,
как проём или дверь,
Ариадны верёвка
или замкнутый в звук
лабиринт.

Я теперь без обиды
о себе умолчанье —
тот, что тает, как плоть
освещает все две
стороны, что становятся
чётче, точней умиранья,
и прозрачней
отсюда видны.

эта родом из рая седьмая строка
а шестая из них словно речь высока
побеждает пятёрку – что всходит сквозь смерть
что четвёртая в жизни которой смотреть
остаётся на третью где слаб человек
потому что второй не присутствует здесь
где темна и прекрасна первейшая в них —
ослеплённая светом – восьмою стоит