Александр Петрушкин - Тетради 2017 года

Грач становится языком
горьким и красным
болезни глотком,
царапиной на сосульки окне.
Грач состоит из корней

русского устного,
дворников и
тени того, кто рядом стоит
плачет иначе, чем снег налегке
идущий в запасном полке.

Птица не грач,
чья изнанка – полёт?
кто его белый бесстрашный пилот?
кто сохранит в этот зимний хребет
дерева – голос, вернувшийся в свет.

Грач, как верёвочка,
свитый в моток
свет, что им собран и брошен в лоток
в неба коробку, где вся высота
это болезнь, смысл и изморозь рта.

Тело – завиток, возможно – линза
голоса, что смотрит сквозь меня —
так сгорает темнота, как сердце,
как водицы перезвон у дна.
Стукнет капля по ребру снаружи —
ливень изнутри пойдёт насквозь,
как сквозняк, которым ты нарушен,
потому что прошлое сбылось
в донышке глазном у этой стаи
что таится в снежном у окна
умолчанье – и двоится рамой —
вставленной, как будто взгляд – стена.

Лиса бежит лисой косы – в лесу —
косцы ступают мягко на лису —
вернее тень, что – сбитая травой —
лежит среди среды и февраля:
она, возможно, стала бы норой
но не успела – яблоком легла
на свет, который – вес свой ощутив —
в тропе косца лисой теперь бежит —
и кровь на пальцах у тропы, когда,
как яблоко, вокруг растёт трава.

Хвастунья, кошка, смерть моя,
отвёртка, что меня отсюда
выкручивает, каждый круг
длиннее адова, упруга
твоя коричневая вязь,
в походке впадин из прохожих:
сначала выймет, а затем
обратно вложит
свои прозрачные персты,
звенящие в любой капели,
как в ноше из моей любви
и полой веры,
где, как песочные часы,
я, исполняемый тобою,
твоим мурчанием вблизи,
на звук настроен.

Ты, исполняемая мной,
как местность за кошачьим веком
сужаешься до древа, что
спит – в человека.

На лестничной площадке снова грохот —
хотя ни лестницы, ни грохота здесь нет.
Рисунок что себя собой рисует,
как будто рассмотрел в нём что-то свет:
Вот воздух, вот на нём ожила птица,
проклюнув белый цвет, как скорлупу:
вот Бог, вот ангел, скважина, больница
вот я, что в эту скважину войду.

Дворники играют на арфах и летят,
и на фирдоуси говорят.
Джебраил – один, второй – феллах.
Смотрит книга в них и всё опять

называет заново – теперь
арфы здесь играют на метле
цифры, алгебру, попытку проиграть
мир, который в рынок сей зажат.

Книга проступает на лице,
арфа на багровом языке
говорит: всё это можешь взять,
кроме звука, что пробудит прах.

В полночь в самый тёмный час
неба циркуль чертит уже
шарики любви и пас-
ангел отлетит, как ужас.
Бела-бела-бела кровь
снигиря – как оборот
и пароль от снега, где
небо в длинной высоте
не кончается никак,
но качается в устах
времени в котором лев
смотрит на меня, как выдох
снигиря, и много птах
он на небе этом выпас
в эту полночь, в этот взрыв
в геометрию и в номер —
словно прапорщик не спас,
и лежит как ночь в картоне.

И вся причина пребыванья здесь —
минута разговора, рейс в трамвае,

где просьба передать билет обратно —
почти воспоминание о рае

где отрока три едут боковыми
местами, и сиренью из окна

Всё смотрит на тебя, пока ты в силе
и вся причина эта не ясна.

Синий порох снега, торопясь,
плавится в ладони – словно в выстрел —
пузырится жёлтоглазый язь
воздуха февральского и в быстрый
отблеск человека на лице —
будто след на порохе синицы
остаётся речью вдалеке,
если человек уже весь вышел
в выдох свой, и в синем, там, лежит,
спит и видит: порох, разгораясь,
указует птицу на реке,
там, где псиной речи не осталось.

О таинстве, о чуде, о окне,
о оканье, что молока поглубже,
о феврале, о птице на окне,
о речи, что нас видит много лучше,
и о стыде, который настаёт,
когда – не то что старишься, но дышишь,
но говоришь, как исповедь себе,
затем бинтуешь чем-то тёмно-рыжим
похожим на засушенную кровь,
забытую в гербарии и в теле,