Александр Петрушкин - Тетради 2016 года

воронку покидая
в их малых небесах,
где ожиданье рая
длинней, чем полый страх,

где ангел твой закручен
в июля механизм,
как эллипс в голый воздух
из взгляда и ресниц,

и где жужжит в притоках,
бессмертная душа
и трогает урода,
которым хороша.

Забудем предсказательниц своих,
чьи коготки, как снег анестезии,
царапают то шею, то лицо
и, как под линзою – то кажутся большими,
то выгнутыми, словно длинный звук
из-под земли вытягивая слух,
на всех своих окраинах фальшивит.

Ты помнишь [но не помнишь всё равно],
как посох, опиравшийся на тени,
двоился и – с тобой попарно шёл,
сквозь пар крошась на чёрно-белый иней,
в деревни вырастая за тобой,
в которые растаяли деревья
и костровой мгновенный мотылёк,
извлекший из ландшафта только зренье,

где эпилептик птичий приподняв
округу, воздух, камни, руки, лица,
поток из их движенья извлекал
и запятыми начинал искриться
в отсутствующем выдохе забыт,
как устрица большая и больница

и запах, запах цвёл нашатыря —
похожие мы в тёмный свет входили
царапая то шеи, то себя —
как двери в дом, где мы себя забыли.

В начале оленя, как омут, стоит
смотритель путей и горит изнутри —

как ящерка в камне, как осень в шмеле,
как волчий язык и ожог в Шамиле.

В начале у ямы – терновник и хруст,
и шарик воздушный хлопком своим густ,

и тычется в тело воды густера,
и ива стучится [пора – не пора?],

и хнычет в ней детка, как омут, олень —
и лопасти мрака сияют сквозь тлен,

колени тоннелей подводных его
и лопасти света, который свело,

как ноги оленя, что ямой дрожит
в спиралях воды – сквозь раздвоенный шрифт.

Кадры беспорядочны. Идёшь,
как струя через ребро и нож
разбираешь выдох на детали,
чтобы здесь тебя не узнавали
в слове ключевом [который Лот].

Или им вернёшь отображенье
и укуса яблочного жженье —
пятнышко из света и дерьма,
где ключи бренчат, как Брахмапутра
или столб, в котором спит жена.

Но выходишь – становясь деталью
зёрнышком и пикселем в глазу
и струя тебя перебивает
и визжит, что камень на фрезу.

Парк сгущается – как будто в темень Парки
завязали свой алкоголизм —
мёд и спирт, как след небесной сварки,
из зрачков расплавленных бежит,

и земля, в которой спишь и слышишь —
принимает в яблоню тебя —
всё, родная, в рёбра мои дышишь,
сквозь вокзал полуночный – черна.

Невидимый и шумный листопад
вдоль вертолётов клёна в сто голов
летящий через прятки и распад
в знак умножения, уложенный в тавро,

где кролик кувыркнётся через сад,
приветствуя пыльцу, а не цветы,
нору во мне раздвинув, как лицо,
чтобы глазеть, кто в той норе летит,

чьи лопасти, под воздухом звеня,
становятся смородиной в воде
и водят, как слепые, и стучат —
продольно сквозняку или дыре

впадая в детство, наготу и взгляд,
которые – сквозь кашель – унесёт
на щель похожий, голый листопад
сквозь кролика, похожего на вход.

Сбор майский нарциссов, трамваев и птиц —
стрекоз [деревянных, как утро]
солдаты, идущие в небе, без лиц,
в дожде, что вокруг парашютом
ложится и ест ледяных червяков,
чьи тени прозрачнее яблонь,
стоящих в окружности, без берегов,
похожих на темень и якорь,
похожих на этот протянутый стол,
в котором, как дым, оживает
разбухший от влаги, как смерть, мотылёк
и – словно паром – догорает.

Ты дом покинешь – развернётся он
на стаи и сады, где из ворон
был выбран или собран, как пятно
цветное и, где в скудное зерно
постукивает свет и, близоруко
ощупывая сердца погремуху,
горит, на нефть похожий, чернозём,
где речь моя глухонема, слепа
и только ночь моргает, как звезда,
и источается до линии – предела,
где лай лягушек вырастает в белый,
развёрнутый, как майский свёрток, мёд.