Александр Петрушкин - Тетради 2016 года

Пусти меня, верни меня
осоке, русским сапогам,
гулящим под водой живым,
в которых ангелы черны.

Колоски, в снег [сплетаются] в шар
белый, утренний [марта], морозный
учащённые, как чёрный пар,
что порезом ложится продольным,
чёрно-белым на горло синиц —
в эти синие [наши] всмотрись
голосов перекошенных лица —
там, где скрип надрезает зрачки —
как больницы сухая страница:
без лица, без любви или крови
как лягушка, что в шарике ртути,
колесом голосит из травы
и лишь после клонится на убыль.

В ледяной и восковой Москве,
чьих мозаик срублен виноград,
каждый выбирает по себе —
потому что в чём-то виноват.

Лётчик проплывает словно жнец
над снопами ватными твоих
станций, подземелий и т. д.
вырывая медный твой язык

Покраснеет воздух золотой —
сладкой стружкою синиц немых, горя
жирной и промасленной лозой
горя, счастья, стрекозы труда,

чей рубанок ходит взад-вперёд.
Самолёт мерцает словно вход
в твой прекрасный жестяной Аид,
чижиком – под штопором – свистит,

где по пеплу каменный пилот,
приоткрыв несоразмерный рот,
словно гость, проходит сквозь твоих —
свет сосущих – мертвецов живых.

О, ветки тяжёлые птицы,
полётов парные стволы,
апреля и сумрака спицы,
в которых блуждают волы,

двойные тоски разжимая
полёта своей часовой
почти невозможности рая
и речи почти не больн о й,

не б о льной, когда – расцарапав
лицо белых тощих ветвей —
стволов распускается пряжа,
взлетая из клети корней!

Как эта пархатая стража
несётся по нити тугой —
без времени больше и страха —
себя вынимая дугой!

Человек [цепь и пёс вещества,
воздух смёрзшейся смерти] едва
распечатал в дыхание плоть,
как пейзаж обращается в лёд.

В призме – полой, голодной – его —
человека подземный глоток —
развернёт рыжий свёрток зрачка
и слетают, как плод с дурачка

эта шкура, железо и смерть,
и куда теперь ехать – наверх? —
если выдох пейзажи скоблит —
и чего ещё нам говорить [?]

в слепоте, на свету, на свету —
через свет – тот, что камень во рту,
тот, что бабочки взорванный грот
разгибает, как скрепку, в полёт.

Это что? – вагон десятый —
мёд из пепла и воды,
и жужжит в нём – виноватый
гуттаперчивый один,

чьё лицо из всплеска света
удлиняется в меня
близоруко и, наощупь
время птичкою отняв,

смерть мою он, как прощенье,
между крыльями несёт
шмель, змеящийся как воздух
меж телесных чорных сот.

Речь не условна и крива,
как коромысло и дуга,

её несущая внутри,
разбитая на лёд и льды,

когда здесь дождь идёт – вода
накручена на провода,

себя поёт и дребезжит
в жестянке птичьей, что лежит

на донышке густом, земном
и слышит речи животом

и, оступаясь в глубину,
колодца свиток развернув,

на птицу смотрит белый рот
через пылающий осот —

сгущается до темноты
и из нутра звезды шуршит,

и крутится как колесо —
чуть горьковатою росой.

И исподволь, из пара, из подземной
норы апрельской, что внутри воды
плывёт к воде землёю неизвестной,
расщерив золотые свои рты

в жуках, в птенцах из нефти или торфа,
которые полоскою густой
лежат межой за небом неответным
и белой поцарапанной губой,

которая свой сад им произносит
в солёные, как форточки стрижей,
снопы из света, что руками косит
собрание из нескольких детей.

Сиротствует ли тело
иль смерть удалена,
изъята из предела,
побуквенно сдана

в багаж, в пейзаж, в природу,
в трамваи, что на бок
её слетались, плача,
в грачах минуя срок,