Александр Петрушкин - Тетради 2016 года

Округлый голос голубей
как парус катится сквозь мячик
январский, никому-ничей,
свои края сказав иначе,

чем я его произнесу
холодной мельницей из пота,
в которой птахи на лету
звенят сквозь дерево потопа,

где отражается десант
из веток нищих и прозрачных,
что плавятся в узлах воды,
как бубенцы её двузначны.

О, бедная моя природа,
ты в слове плачешь надо мной —
пологая вода, погода,
деревья, тёмный перегной,

два-три прохожих, чьи не-лица
сметёт метель под полый снег,
грачи, снегирь или синица
delete чей растирает смех.

Жена и дым, два-три подростка
собака, что запишет двор,
и ангела просвет-заточка,
что колят левое ребро,

и спиртовые неба гвозди,
забитые в мои ключи —
не говори со мной, стрекозья,
теперь – по множеству причин.

Невинность предпоследней нас покинет
в слезе что, оплатила весь проезд,
сбегая из трамвая человечка,
не чая боле перемены мест,

обозначает мягкий и округлый
беременный, как маменькин, живот
у Бога, что за нас умрёт упруго,
и, что возможно, нас не обождёт.

Опять, опять метла из побережья
темна и высока, а внутрь светла,
опять невинность ей кидает слёзы
которые из птиц сих испекла,

в ком мы, определив себя и место,
шуршим своей бесполой чернотой,
которое веретено и тесно,
а если и выходит, то слезой.

Утро фосфор ангельский порежет
на деревьев мякоть и сквозняк,
вложит насекомые колени
в воздух их мерцающих заплат.

Отрывное зрение пространства,
повзрослев, уходит в водоём,
захлебнувшись зреньем, как пожаром,
утерявшим, словно чаек, дом.

Ты считаешь клевер, оступившись,
в паутины распускаясь весь,
чтобы свет на пауке увидеть,
на котором вырастил дверь в лес.

И когда по оттепели тонкой,
ты себя вслепую проведёшь —
холод из сустава камня вынув —
глаз его надорванный зашьёшь.

Рассыпешься, словно был снег,
обочинный след переполнив
из всех своих белых прорех,
где стыд твой разрежен и горний.

И вякнет монетка свой звук
неслышимый и неподвижный,
упав с тёплых век у старух
к похлёбке у ног чечевичных.

Но, если колеблется смерть,
здесь рядом с тобой оказавшись
то стоишь её ты, как лист
деревьев своих, вдоль пропавших,

когда рассыпается свет
и трогает свой позвоночник
как [в комнате детской] ночник
свой выдох, что падает в дочек.

Что за сила покинет зерно
сделав петли у стебля черней
в затворённое дно удлинится,
[из следов и корней

свяжет птицу и тень шерстяные,
и список имён,
вложит в глиняный рот
а затем, как ожог, разобьёт]?

Что за выдох здесь был
и на вырост зачем тебе дан —
как порушенный август и хвостик
синичий? И в токе семян

выбран ты, и зашит в своём теле,
как в шубы январь,
выдыхая лицо, как ожог,
что течёт за зерном в киноварь?

Иная очередность поворотов,
животных, световых шумов-ежей,

что обгоняют души и пилотов —
огней своих монашеских нежней.

Ты поднимаешь, что проговорила,
что уронила в темени бултых —

вода расходится среди немногих женщин
и трещин, растворившихся на них.

Ты понимаешь, ты не говорила,
и ты не существуешь здесь ещё —

возможно, что тебя сейчас забыло
здесь время – то, которое ничьё.

а хлеб преломлен неба низкой призмой,
когда ты начинаешь мною жить

и сыплешься вокруг меня так дивно,
что вечность забываю как не быть.

Скрученною ласточкою стужи
[пожалеть бы, зрячего, меня!]
рядом с теплотрассой проезжают
три похожих на стекло коня,