Софья Хромченко - Добрая память

«Какой ты наивный! Да он был ведь бывший
Купец. Он был служащий к смерти своей!
За что же дожить ему не́ дали, Гриша?!
Сыночек остался…» – Муж сделал шаг к ней.

Жена отступила. – «Убили садисты.
Преступники. Варвары. Но почему
Запятнаны все для тебя коммунисты?» –
«Не коммунисты ль закрыли в тюрьму?»

Не сразу на это нашелся ответить:
«У партии, Сонечка, много врагов, –
Потом попытался Григорий заметить. –
Сразу ведь трудно понять, кто каков.

Пока разберутся!» – «Пытать, что ли, нужно,
Чтобы понять? – проронила жена.
Взгляд испытующий бросив на мужа,
Вдруг торопливо его обняла. –

Прости меня, Гришенька. Жить одно вместе…
Я уж сама своих слов не пойму…
Злое меня подкосило известье». –
«Да мне что ль по нраву оно самому?!

Зверь что ли я?! Как кума-то?» – «Страдает.
Ищут ее. Мне скажи: отчего?!» –
«Ошибки всегда, везде, Соня, бывают.
Должно, оговор был на мужа ее.

Шибко имел он завистников много». –
«В прежнюю пору». – «И в церковь ходил.
И не скрывал, что он верует в Бога.
Сам, горемычный, себе навредил.

А Бога-то нету!» Архиповы жили
От церкви далёко, когда им детей
Растить пришлось. В церковь те редко ходили
И не ощущали приверженность к ней.

В буднях советских без боли отпала,
Как старая падает змей чешуя,
Крупица той веры, что мать им внушала,
Потерей нисколько сердца не коря.

Соня вздохнула. Религию с Гришей
Не обсуждали: Григорий, поня́в,
Что прежних обычаев сердце в ней ищет,
Не шибко стремился показывать нрав.

Пусть жена верит! Чтоб только от дома
В неближнюю церковь бывала бы та –
Встретить неловко дорогой знакомых.
Вдруг понял о смерти. Нашла дурнота.

На стул повалился. Вздохнул: «Коль увидишь
Куму, передай сожаленья мои.
Скажи, что всегда рад помочь». – «Не обидишь,
Я знала, напрасно ты бедной вдовы».

Гриша обнял жену. Та со смиреньем
Объятие встретила. Он целовал
Ее, торопясь закрепить примиренье,
Но поцелуй в ней протест вызывал.

Умом понимала: винить невозможно
Гришу ни в чем, но коль был коммунист,
То ощущала невольно всей кожей,
Что всякого зла коммунистов нечист.

Осенью Ольга опять заглянула.
Робко. Несмело. Слова передать
Ей Соня сочувствия не преминула
И денег, как прежде, хотела той дать.

«Нет, что ты, Сонечка! Я на работу
Устроилась. Веришь ли? В школу глухих.
Учителем. Я не доставлю заботы
Нахлебницей быть никому из своих.

И так все рискуете. Как это, Соня,
Всё удивительно: если б мне знать,
Каких замечательных Бог в нашем доме
Людей собрал! Право, таких не сыскать!

Все верные, чистые. Все совершенно
Искренне сразу спешат мне помочь,
Как слышат про горе. Чекисты ж не дремлют:
Сестру мужа взяли не так давно в ночь.

Уже расстреляли… Я только узнала.
Есть от кого. Тут мой муж ни при чём –
Не по его она делу попала», –
Ольга вздохнула о горе своем.

Вздрогнула Соня. – «Да сколько ей было?!» –
«За шестьдесят. Только не говори,
Что приговором тебя удивила.
Убивать стариков мастера в наши дни!

Большого геройства не надо! Ах, Соня, –
Заплакала Ольга, – не слушай мою
Боль, слушай лучше сейчас про другое.
Я думала, мужней родни не люблю.

Добра я от них никогда не видала.
О вдовстве узнала, тогда лишь пошла
К ним по своей воле – как бы молчала?
Кто ближе всех жил, к тем скорее дошла.

Александра Петровна дверь отворила –
Сестра его. Я ей с порога: «Убит».
Она в кухне чаем меня напоила:
«Пей, Оля. Горячий». О брате молчит.

Потом уже обе мы с ней разрыдались.
«Брат, – говорит, – тебя очень любил».
O давнем грехе я заплакала, каясь.
Она мне: «Георгий тебе позабыл».

Всей семьей знали! Прощались родными.
В первых днях осени… в полночь… вошли.
Мужу золовки моей предъявили,
Что он верит в Бога! Вот ви́ны пошли!

Александра Петровна: «Я тоже верю.
Обоих берите». Был муж у нее
Богатый купец из семьи староверов.
Она – нашей церкви. Злодеям – одно:

За всякую веру лишить жизни рады!
У мужа золовки родня-то живет
В Париже давно. Пишет там мемуары.
Уехали сразу – в семнадцатый год.