Вячеслав Евдокимов - Детство милое

Вот тут со страха поневоле
И уж грешить не будешь боле.
А согрешишь вдруг по незнанью,
Не быть вовеки наказанью,

Просив прощения усердно
У Бога, тот и милосердно
Простит, легонько пожуривши,
С своей святой небесной ниши.

И вновь ты чист, как после бани,
В своём хозяином будь стане.
И так всю жизнь: «Я каюсь, грешен…».
И вмиг прощением утешен.

И были в церкви песнопенья,
В душе рождая умиленье…
Мерцали свечи – свет им задан,
И аромат струил свой ладан…

И всё торжественно, по‒царски,
В волшебной будто, чудной сказке.
Да умилял звон колокольный
Крещёный мир и свет весь вольный…

Но случай помнится поныне,
Сотрясся вдруг что у святыни,
При коей есть захороненья.
И прихожан к ним есть стремленье,

И в этом дело их святое,
Чтоб освящённое съестное
К ним возложить, пусть разговятся,
Ведь все‒то сестры «там» и братцы,

И будет в том их поминанье.
И вот старушечка старанье
Своё стремит шажком к ним хилым,
Чтоб было «там» приятно милым,

Неся продукты в узелочке…
Да вдруг стремглав, без проволочки,
В пике несётся к ней ворона!
Та с страха – плюх! – на место оно,

И узелочек обронила…
Вороне то и надо было:
Вмиг из него схватила смело,
Что надо, прочь и полетела,

На сук уселась важно, чинно:
Вот‒де, какая молодчина!
Клевала нагло, с расстановкой,
От всей души резвясь обновкой…

Привстала всё ж кой‒как старушка
И в храм помчалась, будто мушка,
Крестясь неистово по ходу…
Там пошептала всё народу,

Забывши взять свой узелочек.
Народ же ей без проволочек
«Молись! – сказал, – то бес попутал…
Откуда взялся только тута?

Небось, ты в чём-то согрешила, —
И зашипели все немило, —
Молись! Молись! Гони чертину!».
Такую вот я зрел картину.

Мне б посмеяться до упаду!
А вдруг ворона – тёща аду?
Враз клюнет в глаз – пропало зренье…
Я трус. Домой – моё стремленье!

А там, хоть было мне и горе,
Но предстояло с мамой вскоре
Нам жить на новом где‒то месте.
И вот с такими, мы как, вместе

На грузовых и отвезли нас.
Из рая будто был мой вынос.
Но там отдельно комнатёнка
Была представлена нам. Звонко

Я в ней кричал, кричало эхо,
Крик повторя и радость смеха!..
Пока она была пустая,
А стала мне теперь родная.

У общежития мальчонок
Нас встретил хиленьких силёнок.
Был он неряшлив и грязнющий,
Уже пред нами здесь живущий.
Он был в коротеньких штанишках,
Весь в синяках, порезах, шишках,
Волос не знала ввек расчёска,
Из носа свесилися броско,

Дрожа, две липкие тесёмки…
И грязь комком в ушах котомке.
С плеча штанов спустилась лямка…
В носке дыра зияла‒хамка…

Сандалий вырваны застёжки,
Все в цыпках руки напрочь, ножки…
Ютилась грязь всё под ногтями…
Аль невдомёк его то маме?

Он созерцал прибытье наше.
Открытый рот просил, знать, каши…
Когда он шмыгал носом звонко,
То за одной в него тесёмка

Другая тут же и спешила!
Потом свисали обе мило…
Работа частая насоса
Вновь, вновь была мальчонка носа,

Вон шум вкруг улиц заглушая…
Ай да экзотика большая!
«Эй, Трумэн, кыш быстрей в сторонку!
Приезжим ты прожёг печёнку

Своей помехой на пороге,
А то отдавят напрочь ноги… —
Вскричали тётеньки серьёзно, —
Ты на пути торчишь занозно».

Мы ошарашены: ну имя!..
Чуть‒чуть от слова, вроде, «дрыня»
С прихватом следующего – «труня»,
С приклейкой значимого «тюня».

Но кто дал имя так безбожно?
Звучит отвратно и сапожно…
Сандалий ширканье начавши,
Покинул взоры всё же наши,

На кухню общую направясь,
Где родилась надежды завязь,
Перепадёт что угощенье, —
В том повседневное стремленье!

«На, Трумэн, миленький дружочек,
Тебе с капусткой пирожочек!» —
Ему уж слышим предложенье
(Знать, состраданье, уваженье!).

Но тут является маманя…
И сына сразу заарканя,
Вон увела, толкая в шею,
Прервав цыганства эпопею…

«Не смей ходить на кухню, Колька!
Я говорила это сколько?».
А… «Трумэн» это кличка!
Ведь был всегда он невеличка