Алексей Ивин - Я во времени. Вторая книга стихов

Интерференция в двенадцатом столетье;

Да в Гончих Псах взъерошило листву.

Нас создал космос, жалкая стряпуха,

Из неслиянных атомов слепил,

Разъединил он голову и брюхо

И сердцем дисгармонию скрепил.

*Раздвоен изначально и навеки

Ты, человек! И в круглой голове

Круглится мысль о богочеловеке

И общечеловеческом родстве.

Еще не ясно, в племенном ли стаде

Иль в хоре ангелов, но выяснится впредь —

Планета лопнет: мысль – ее исчадье —

Калечит плоть и разрушает твердь.

Усталый и злокозненный создатель,

Наш прах развеяв, ототрет чело.

Но мысль моя, как исступленный дятел,

На Млечном древе выдолбит дупло.

*Мне нечего хотеть. Мне некуда идти.

И жизнь, по-видимому, смысла не имеет:

За триллионы лет один микрон пути

К могильным кустикам шалфея.

В космической квашне смешались навсегда

Мука пространств и влага горных речек,

И пекарь, чтоб испечь удачный хлеб, туда

Вливает дрожжи человечьи.

Не унывайте же! Мы встретимся опять,

Пусть не людьми, но им равновелики,

И с утренней звезды я стану излучать

Свои взыскующие блики.

*И какое может быть крушенье,

Если столько в поезде народу?

Стучали колеса, зеленый вагон

Средь лунной полуночи плыл,

Смеялся ребенок, седой проводник

Свой чай по купе разносил.

Беспечная жизнь. Пассажирский вагон.

Здесь люди в объятиях сна.

Внутри – согласованный сонный уют,

Снаружи – гуляет луна.

Но что это?

Скачут, – я вижу в окно, —

Взрывая заснеженный склон,

Конь белый, конь рыжий, конь вороной,

Конь бледный – за нами вдогон.

И чтоб не свершилось пророчество бед

И чтоб нам Суда не видать,

Наддай, машинист: ведь когда-то-нибудь

Устанут они догонять.

Ночными, осторожными шагами

Я вышел в сад и замер в тишине,

А в освещенном суетном окне

Две тени вслед гримасничали мне:

Там пировали: мутными глазами

Обшаривали истину, клялись

И ссорились. А надо мной сплелись

Пути небес и вызвездилась высь:

Вселенские мололи жернова,

Дробя планеты и миры калеча, —

О, что им до ничтожного зерна?!

Вернусь туда, за суетность окна,

И захлебнусь в разгуле человечьем,

И горестного вымолю родства.

Где мрак простерся гробовой

и пыль, как твердь, зачугунела,

и воздух стынет, омертвело

смердя, и человечий вой,

и стоны запертого зверя

шуршат по серым потолкам,

и гарпий траурные перья

танцуют мстительный канкан,

где не блеснет надежда или

хула в замшелых струпьях глаз,

и жуткий светоч трупной гнили —

лишь он, последний, не погас, —

там, растерзав и плоть и душу,

я проклял Родину за то,

что, отягченный рабством, трушу

восстать над пыльной суетой

и – но зачем? – опять, опять

бесстрашно истину вещать.

Далек тот день. Но близок этот дом,

Построенный у камня преткновенья;

Луна и солнце ходят ходуном,

А он упрочился легко и дерзновенно.

Тот день настанет. Стерпим, переждем,

Семейственно вражду перемогая;

Печально мокнет кошка под дождем;

И битва внешняя – как музыка глухая:

Кандальный звон и лязг мечей. Там брань —

За окнами, там хлещет кровь из глоток, —

Во человецех зло.

Благоволю – предстань

В полночный час, нагой, без папильоток.

Любовь! Синай! К холмам, где свет померк,

Взываю из осады: братья! Братья,

Опомнитесь! Он нам готовит смерть,

Надгробный, преткновенный, как проклятье.

В погоне за сном ускользающим род толстокожий.

Свалили, и топчут, и бивнями бьют, и трубят.

Молись, окаянный художник! За что же, о Боже?

Тут стадо прошло – мусикийский расстроился лад.

Не склеивай струны запекшейся кровью, не лей

Слезы одичалой, и пусть враждованье галактик,

Как мельничный жернов, дробит сновиденья людей, —

Ты вечный скиталец на млечном запущенном тракте.

О чем же ты просишь? С дороги, затоптанный, встань.

Вон путь твой пустынный в сопровождении тайн.

Кус свинины непрожаренной

вы, допустим, где-то слопали —

стрептококк эхинококковый

или цепень уж мытарят вас.

Выпили в реке водицы,

съели яблоки сырые —

завтра могут появиться

признаки дизентерии.

Не целуйтесь с вертихвостками,