Виктор Подгорский - Культурный слой

Не ошибиться только б для чего
вершить при свете дня передвиженья,
дыханье замирает для кого,
пока в груди не утихает жженье,

чтоб попытаться как-то оправдать
всю суету молекулярных орбиталей,
чтоб попытаться хоть на миг придать
какое-то значение деталям,

пока мы есть, покуда пустота
еще не заполняет наших глаз,
и темнота не падает на нас,
как снег на голову.

Снежинка холодная в небе одна
кружит в пустоте, не нашедшая дна.
Играет на гранях растерянный свет,
препятствий для света во тьме больше нет.
Его средоточие – этот кристалл,
который во мраке спасенья искал,
который на черном всем колет глаза,
который был капля однажды, слеза,
которую кто-то не смог проглотить,
лед в сердце, сумевшем тепло позабыть,
который алмазом в ночной глубине
сгорает в своем же холодном огне,
который сияет пронзив темноту,
свою возведя в абсолют наготу,
и грань подставляет все время всем ту,
которая режет корунд и мечту,
и щеки царапает, мерзлая соль,
забыть не дает всем тот хлад и ту боль,
которые въелись в холодную стынь,
сковавшую мертвенно-бледную синь,
дрожащую злой, беспощадной иглой
в снежинке холодной в полночи пустой.

Ночь зимняя ноет в крышах,
рыдает, холодом обжигая.
Ее подо льдом не слыша
струится река живая.

В ночь лунную серебрится
реки слюдяная кожа.
Студеная в ней водица,
она обжигает тоже.

На улицу ночью выйдешь —
вдохнуть на морозе трудно —
вдруг в небесах увидишь
блеск пламени изумрудный.

А после затопишь печку —
не греется долго камень —
и вспомнишь о том, что вечно
сражаются лед и пламень.

Как только дрова займутся
их блеск обожжет холодный.
Не пламя и лед здесь бьются,
но пламени два голодных.

Летел и таял.
Летел горел.

Летел и таял,
вперед смотрел,

да сказки баял,
да песни пел.

Летел и таял,
был быстр и ярок.

На всех оставил
один огарок.

Летел и таял,
летел горел.

А снизу белый,
а снизу плоский,

такой несмелый,
такой неброский.

Лежал и тлел.

Летел и таял,
летел горел.

Летел ли долго?
Что в этом толку?

Кто был ответом —
тот станет светом.

Вдруг в темном этом
его чертил.

Летел горел,
летел чудил.

Вперед смотрел.

Летел светил.

Шло шестьдесят восьмое октября,
дожди и слякоть до скончанья года.
День снова таял, лужи серебря,
как будто воспротивилась природа
движению рутинных долгих дней,
которые, рифмуя «будней – трутней»,
тепла и света не давали ей.
И надвигалась мгла все неотступней
когда проснулся старец новый год.
(Нельзя же спать в воде под мокрой елкой).
Проснулся, глянул хмуро в небосвод,
решил, что досыпать уже без толку…
И с легких рук его посыпалась крупа,
потом и хлопья. Вздумалось ему
день провести, все белым покрывая:
Пока природа снова ждет весну,
а он ждет сна, как соловей трамвая,
блеск снега перебьет любую тьму.

Снег согнул бамбук,
но покрыл не всё.
Ветви у сосны
зеленью горят.
В снежной пелене
полевой цветок.
Из-за облаков
скромница луна
смотрит на него.
Первый снег в лесу.
Гуси в небесах.
Больше ничего.

Майские дожди
как моря блестят,
ветер лишь туман
на поля несет.
На постели той
полевой цветок.
Срез сосны в лесу
как луна горит.
Соловей запел.
Ива на ветру.
Хижину Басё
лето озарит.

На ярмарку в Скарборо едешь, скажи?
Петрушка, тимьян, розмарин и шалфей.
Той, что там живет, обо мне расскажи,
той, что была любимой моей

Рубаху ей сшить для меня предложи.
Петрушка, тимьян, розмарин и шалфей
Без швов и иглы из батиста, скажи,
тогда она станет любимой моей.

Скажи, чтобы акр земли мне нашла.
Петрушка, тимьян, розмарин и шалфей.
Чтоб между прибоем и морем была,
тогда она станет любимой моей.