Павел Алешин - Ветер. Книга стихов

Посмотри: это вечер. Он горше осеннего ветра, но вечен

не порыв его горький – его драгоценное время,

память, что бронзой листвы осыпается, с солнцем сливаясь,

с солнцем сливаясь… развеяны в воздухе звонкие поцелуи

влюбленных, не знающих горечи осени, или же лучше

всех остальных ее знающих и оттого засиявших,

чтобы и вечером осени, солнцу подобно, взошли поцелуи,

чтобы ночью сияли они, свежие в лунном дыханье,

в лунном дыханье… колышутся в лунном дыханье и тени,

тени прошедшего, тени грядущего, тени живого:

воспоминанья забытые, слуха коснувшиеся предсказанья.

В лунной реке серебра, в золоте солнц поцелуев —

улицы города, скамейки, кафе, рестораны и парки.

Парки и улицы города, а над ними и в них —

а над ними и в них – неспящее сердце.

Осенний вечер – вновь скрещенных наших рук

с луной танцующие тени.

Пьянея с нею светом, мы расслышим вдруг

листву колышимых видений.

Дождями осени пусть льются голоса,

Пусть осень – звон листвы опавшей.

Любовью звездною сияют небеса —

зимою тою запылавшей.

Осень – шелест страстный

слов и снов, листвы,

света звон неясный,

зоркость синевы.

Тонкость осязанья,

хрупкость немоты,

близость расстоянья

от и до мечты.

Мыслей истонченье,

ритмов миражи,

резкость золоченья,

ветра мятежи.

Многого не надо,

если сны слышны:

днем – печали сада.

ночью – тишины.

В преддверии снега,

в предвестии света —

безветрие поля,

предсмертие горя.

Морозы всю свежесть

и розы всю нежность

развеют по ветру

и верному сердцу.

Раскинутся дали

грядущие сами,

минувшие – с ними

под куполом сини.

И будет покоя

раздолье и воля.

Всевластие снега

и царствие света.

Любимая проснулась. Нежность.

А за окном – снега, снега.

Всегда бела снегов безбрежность,

и нежность пламенна всегда.

И эта нежность в круговерти

все закружила – синеву

и белизну, и без усердья

рассвет явила наяву.

Напротив солнца – камень лунный

глядит, как зеркало, в него.

Улыбок, вздохов, взглядов руны —

не зазеркалья торжество!

Разлейся золотою негой,

о, поцелуй живой зари —

разлейся светом ты и снегом,

которым льются ноябри.

Как первый снег, еще не отличимый

от капелек, уже не отличимых

от первых нас целующих снежинок,

нисходит нежность, белая в ночи —

в таком простом, в таком нежданном платье,

в таком волшебном платье тишины,

и улыбается: нечаянно – так снег,

так первый снег нежданно осязаем,

как поцелуй, растаявший в руках,

не на устах еще запечатленный,

пока еще – обещанный устам.

Вот первый снег, навеки различимый

кристальностью снежинок дождевых,

вот капельки снежинок на устах!

Любимая – рядом. Во сне

могу я быть нежным и слабым.

Мне нравится, что в тишине —

что в нашей с тобой тишине —

могу я быть истинно храбрым,

быть истинно – слабостью – храбрым,

когда ты так жмешься ко мне.

За окнами – города луг,

ноябрьская серая хмурость

и марево будущих вьюг,

моря милосердные вьюг,

в которых волнуется мудрость,

волнуется честности мудрость —

для воздуха чистого плуг.

Я – рядом, любимая. Спи.

Поведай своим мне дыханьем,

что видишь сейчас ты в степи —

в своих сновидений степи,

впусти меня – вместе мы станем

бродить в этой ясной степи.

Ведь сны зимой – звездная степь.

А после – проснемся. И здесь,

где хмурая осени серость,

расслышим мы нежную песнь

о том, что есть в серости – светлость.

Умолкла ночь в беззвездности небесной и упала

на землю, словно снег, покровом ровным до зари,

непрекращающимся таинством. Но времени так мало.

Успею ли, луна, пока следами серебришь?

Я слышу гул живой и неизбывный гомон нежный

(как больно заплетать слова мне в эту вязь! —

мне не подвластную, что силой обережной

из ночи в ночь мою с покоем режет связь)

Есть отсветы… недолгие и смертные цезуры

бессмертного – у сердца с нервной немотой.

И нет, пускай, глаза мои – не римские авгуры,