Леонид Иоффе - Четыре сборника

На далекие приветы —
взмахом солнечной руки.

Сколько песен недопетых,
недожатых, как курки.

Не заметанных на слове
в добрый вязаный стежок,
отпустивших на изломе
человечий посошок.

Из огня, да не в полымя.
Притушили на пути.
А дорога всё калымит —
из последнего плати.

Рассеивались клейким шелестом
на трепетные покрова
декоративные аллеи,
их дерева.

На лица наплывало веянье,
витали дни,
как самокатики весенние,
детей вельветками.

Усыпан сумеречный перстень —
овал, исход —
усыпан верностью вечерней,
увит листвой.

Опахивали клейким веером —
едва наклон —
декоративными аллеями
и теплом.

Что пыльца – моя жизнь полетела
мимо мяты и маяты.
И по маю без цели и дела,
пёх по маю: шалты-болты.

Нагазировано сияние.
Под глазурь отрешенно галдеть
то ли парочкам, то ли ваяниям
разомлевших от мая людей.

Слыть соломинке былинкой,—
пела высь.
Пробудись, моя могилка,
пробудись.

Полнолуние вспомяну.
Память – взгляд.
Палевы поля, поляны,
палева земля.

Под луною – оскуденье.
Мертвый фон.
Полутоны, полутени
тонут в нем.

Слыть соломинкой былинке
велено.
Зацвети, моя могилка,
зелено.

Дённая или дневная —
день, как дзинь.
И святых ее святая
сонь ее, как синь.

Эх, на донышках стечений —
прочерки.
Нет от вещих воплощений
моченьки.

Слыть соломинкой былинке
велено.
Запылись, моя могилка,
пепельно.

Негадана и тонко
надумана и в тон —
тисненая котомка
на житии святом,

и, Боже, – косы, косы —
и босо, тоже в тон,
умахивает посох
по верстыньке пешком:

от мрамора как праха —
к блаженным сторонам!
Последняя рубаха —
последнюю отдам.

И небо – тихо, тихо —
ну, синевы затон,
и детские мотивы
над дедовским прудом.

И ты к земле припавши
и небо возлюбя,
замаливай уставших,
замалчивай себя

молитвы благолепной
утешным голоском.

Да будет лето, лето
и в сердце, и кругом.

Холм украсив —
изваяньем —
сумеречно слыть.
Воспаряя,
над полями
палевыми плыть.

Вкопанно,
лелея трепет
елей и аллей:
ветреные повторенья —
ветви вне ветвей.

Сгорбившимся у прибоя,
внемля, будто нем:
удаление морское —
утолением.

О, Пярну…
Летки-енки
курортных берегов.
Мне снятся уроженки
нерусских городков.

Нордическим налётом
готическая бровь.
Спортивные народы,
спортивная любовь.

К сосновому покою!
Где европейский лес —
над оловом прибоя,
под оловом небес —

я, как сегодня, вижу
полоску той земли
и девушку из книжек
к трем сосенкам вдали,

наклеенным картинно
на черно-белый фон
над линией залива
воротцами на нем.

Валун-филон,
убогий горбик даты —
ветшал
от яда паузы, пока
моя душа
освобождала залу
для длительности белой ледника.
Редел,
в окне возникнув, миг
и снегом тихо падал.

Тускнеет глянец на гирляндах разумений,
когда
с поклоном дому Вашему и дню
каллиграфически готовлю изумление
на опереточную тему: не виню.

По еле-снегу, поукрашенному зеленью,
железный шлейф узкоколейки пролегал —
вдоль ярких заморозков, хрупких и осенних,
шел поезд пригородный к той, что далека.

Мои,
за ярусами дачного макета,
надежды плакали, покуда у себя
Вы жили, девушка, нисколько не задеты,
а значит, милая, ни капли не любя.

Как распадаются дымы узкоколейки.
Мороз клубящийся ничуть
не оседает на вагонные скамейки,
в угоду горечи оттаивая в грудь.

Но шпагой солнечной, а выпад – луч и лето,
колол из тамбура, дрожа наискосок
в пылинках памяти, по звуку и по цвету —
иллюзионного пошиба голосок.