Леонид Иоффе - Четыре сборника

Щёки чохом —
ночка та.
Д’а чечётка
начата.

Выворачивай носки
от тоски и до доски:
Ой, венец, венец, венец.
Свету белому конец.
Разбирайте ложки,
отдирайте брошки.
Оплетайте гордых баб,
отлетай, который слаб!

Ой, венец, венец, венец.
Свету белому конец.
А конец не света бела,
а гуляния…
А с рассвета всем за дело,
за деяния…

Забытые мотивы —
неловко и смешно.
На радость, как на диво,—
откуда снизошло?

На время – по привычке.
На лица – без любви.
Квартирные кавычки —
затхлый вид.

По истину? —
За морсом
без дыбы и ножа
высокие запросы
ублажать.

Поэтов тешили исправно.
И под гитарные лады
философии и страны
перекладывались в дым.

Клубились думы чудные
горою пустяков,
и песни были чутонькой
от мира от всего.

Был край земли – поранишься —
кометовой тесьмой,
и люди – тем же краешком
от этого всего.

Беспамятство целебное.
Умением парим
обменивать на слепок
с мира мир.

Глядишь на мир,
когда он мил,—
добрейший мим
наш внешний мир:

сегодня – то,
а завтра – сё,
ни то, ни сё
и то не всё.

Так припадая к лику
и чудесам его,
мы постигаем мимику
от мира от всего,

чтобы страдать от впечатления,
что не имеет продолжения,
и вновь пускаться в созерцание
для продолжения страдания.

Жить от вечера до вечера,
от стакана до вина.
Мне внутри, видать, помечено —
добредать.

Дни – полосками невсхожими
от сегодня до вчера.
Повзрослевшие прохожие
не играют в чур-чура.

А в отместку – всё высокое.
И деревья, и луна.
И край неба, морем сотканный,
пеленает пелена.

На неё нельзя непристально.
И нельзя издалека.
Забелеет море брызгами,
улетая в берега.

А на гальке и непринятым
можно камешки бросать
на изрезанные бритвами
паруса.

Когда родное – не родное.
А чужого не любить.
Помири меня на крови.
Не губи.

По зубам – так перемыслили.
А в глазах такая тля.
У судьбы на коромысле —
два казенных короля.

От недолгого уюта
дверь открытой подержи.
Не заманишь тертых юбок
на косые падежи.

А которые приходят
на короткие места —
только около и вроде,
как перила у моста.

Но очерченно-красивые
за каштановой канвой
нарасскажут мне про зимнее,
налинуют про покой.

Мимо женщины, вспять, и от ветра
в два винта завернуться плащом.
Белый лебедь, кирная таверна
и лиловый орнамент у щек.

Оборот. Кавалькада картинок
у домов, у щитов, у реклам.
Годы бедрами обруч крутили
и, как обруч, спадали к ногам.

Клонит голову набок – и сгинула:
неба нет за нее попросить.
А земля поносила и скинула,
если ей надоело носить.

Повести бы разговоры,
потянуть себя, побыть.

Заморщинятся оборки —
у живого прикупить.

Комковатых два тулупа.
Между ними начерно —
не поняв и не распутав,
не успевши ничего.

Не сбылось и не сбудется.
А всего – ничего.
С нами стерпится, слюбится
и поляжет ничком.

Подходящими парами
завернемся в ночи.
Поучила жизнь-барыня
и еще поучи.

Озаренно бы сбиться
лет так эдак на сто.
В лоб и в руки синица —
век, засевший за стол.

Душа обсосанной тянучкой
по языку катает след,
словами вяжется тягуче,
не прислонённая к земле.

Переполненно и глухо
жмурят дуру фонари.
Подари ей ночь полдуха,
четверть духа подари.

У города слоистый
асфальт доделал цвет.
Шатаются солисты
без прочих эполет.

Бездельничают шатко.
Прохожий, прошипи!
И на три делят шаг их
прохожие шаги.

Две параллели серых —
смыкаться не резон.
Сползало небо сверху
на хлипкий горизонт.