Леонид Иоффе - Четыре сборника

А здесь – мосты и будни.
Гранитная река.
Здесь лодочку не пустит
веселая рука.

За молодой четою —
преклонная чета.

За новой чередою
всё та же череда.

Вереницей модно циклят
и лавсан, и коверкот.
А две кепки мотоциклом
ладно входят в поворот.

Набекрень идут, на бровку.
И. кося на ободке,
эдак плавненько и ловко
загибают по дуге.

И, ковбойкой голосуя
за мечту тщедушных дев,
зазывающе газуют,
набирая дробный темп.

Чего-то очень не хватает.
Макушка ткнется хоть куда.
А небо только намекает,
не объясняя никогда.

Глаза – по веткам и верхушкам.
Ни комнаты, ни потолка.
На елках летом нет игрушек.
Над ними летом облака.

Моя судьба пока не злая.
А если что – так изнутри.
И жизнь обычная не знает,
как ею можно изнурить.

Какой ей быть тогда, какой же?
Недорогие лица звать.
Да только вскрикивать: доколе ж?
Да только в слезы целовать.

Шапка книзу, и номер мой вынут.
Мне в солдаты – крутить, не крутить.
И московские девочки выйдут
до вокзала меня проводить.

Провожаться не больно в охоту.
Захмелеют, как обухи, все.
Рядовую увозят пехоту
в самой средней служить полосе.

Не на деньги служу, а на время.
Чередой позабыто вино.
Молодые солдаты не верят,
что мы тоже из дома давно.

Десять бань – и закончится выслуга.
На три года отмеренный долг.
Что тут мыслимо, что тут немыслимо…
Станет нечего думать о том.

Господи, да что ж это такое?
Из тоски корзин не выплетать.

Покружив над крышами толпою,
птицы начинают улетать.

В Африку, крылатым надо в Африку,
на берег турецкий и любой.
У ларьков солдаты ходят с вафлями,
и дежурят стрелы в голубом.

За шедевры выданы полотна.
Нет музеев капелькам росы.
А со снимков – знатные пилоты
на скамьях бульваров городских.

Где-то знают, ждать или не надо.
Где-то видят, жить или не жить.
По подушкам крошится помада.
По девчонкам сходятся ножи.

А муравы сонные качает,
как тому и боле лет назад.
Маковки церковные печальны —
лишние предметы на глазах.

Научились, раз они умеют.
Поумнели, раз они умны.
Но шлифуют русскую камею
под резон подделанные дни.

А с Кремля курантами кричали:
распрямись до нового лица…

У России не было начала.
Как ее грядущим проницать.

Может быть, меня просто надули.
И я вышел совсем не такой.
Но весь мир, как огромная дуля,
вознебесился надо мной.

Неспособно стоять у порога,
за которым то мил, то не мил,
громоздится большой недотрогой
разноцветным укутанный мир.

Мне б не думать над этой диковинкой.
Разве мало людей и вещей.
Почему мы так тонко подкованы
даже в частном и даже вообще?

А стихи расплетают обнимку,
мудрецов утомляя собой.
Так сердечные стебли никнут,
обрастая обычной судьбой.

Где-то сгинули напрочь миряне.
Им – узорчатая лепота.

В полнолуние над морями
мне – ломота

в височной и в затыльной
и в тысяче других —
не в камне, а застыла,
не капля, а долбит,

от мира ловит стружки —
тяните с нас за фук!
Разбросаны игрушки —
природою зовут.

Но пишет отплесками море
по суховатости земной:
дорожка лунная замолит
беспутно сникших за вином.

Расставит вовремя, не вовремя,
поименно разберет
нигде не оговоренный,
но выпавший черед.

Глубь только кепкой нахлобучить.
А примерять нельзя никак.

На чем-то незаученном
учиться проникать.

Нащупанно и веруя,
без каменных морщин.
Докатываясь веком
к безвременью вершин.

До винтика, до точки
вбурились головой.
Обычным и прочим —
холод да вой.

Холод да вой,
да жар гулевой.