Леонид Иоффе - Четыре сборника

И ветру горя мало —
облетная пора.
Так осень вербовала
деревья по дворам.

Отблестели ладони саблями.
Жизнь под улицы затекла.
По квартирам, шкафами сдавленным,
понаставлены зеркала.

Ты не взрослая и не маленькая.
Руки скрещены у окна.

На диване два круглых валика
напружинились допьяна.

Где ты, милая, моя летняя,
где ты смотришься в образа.

Изрешечены лица клетками,
наведёнными на глаза.

Ни тобою, никем не леченный —
хмель, по жердочкам навитой.
Где-то Волга, а где-то женщина
полотняная над водой.

Я не понимаю, ты какая.
Тронута нечаянным резцом.
Вечер от светильников мигает,
натемно сливаясь над лицом.

Высоко раскинуты запястья
над огнем купейных ночников,
рукавов надломленные части
из окна не смогут ничего.

И глазам в глаза не засветиться.
Всё
в стекло добротное ушло.
И толкнулись сплюснутые лица,
в занавесках пялясь тяжело.

Рвет замшевые ночи
короткое метро.

Жалей меня, сыночек,
хоть каплей на ведро.

Не ставни и не шторы —
два рамочных стекла.
Одной она на что мне
панельная стена.

Подушка много стерпит.
На складки он слепой.
И, если боль о смерти,—
за сына терпит боль.

Под даровое утро
остынувших аллей
жалей меня, хоть хмуро,
хоть изредка жалей.

Чья мать всего не хочет.
А просит-то одно:
жалей меня, сыночек,
я жду тебя давно.

Ватагою бессовестной
на бандочку игра.
От люблинской бессонницы —
по люблинским дворам.

Махнуть бы вострой саблею,
срубить под корешок
лозинку эту самую,
зеленый гребешок.

А ты ходи, выламывай,
как попик, козырек.
Со сплюнутой галантностью
чубатенький зверек.

Красней да не закусывай —
от девочки нельзя.
Подаренные бусики
насмешливо висят.

Два бантика с заколками.
Протягивай – не дам.
Уходит Коля с кодлою
по люблинским дворам.

Мне лежать, как лежится.
Ничего, никого.
Колет тоненьким шильцем
у сердечных боков.

Холодами повисла
застекленная синь.
Рядом зимние мысли.
Пораскинь, пораскинь…

Один, как стон,
один, как перст,
без адресов
и без невест.

Один, как в смерть,
но отвлечен
на всё и всех,
но ни на чём
не остановишься никак…

От дыма в доме облака.

Запальчиво сорваться
на нервные концы.
Неясные абзацы —
наглецы.

За огнивом волненья —
фальцетная зола.
От бывшего горенья,
от нынешнего зла.

Мир внутренне богатым
и внутренне святым —
окутываюсь ватой,
выкуриваясь в дым.

В кромешных нишах наших
закупоренно длить
уцененную продажу
дорогих когда-то лиц.

Искушенные резоны —
пухом в прах.
Мрак на душах, на их сводах —
мрак.

От путно – нудно.

Перерешить.
Нельзя так трудно,
нельзя так жить.

Нельзя так трудно
от ничего.
Нельзя так туго
и ночь, и год.

Смешалась скопом
в затертых днях
калейдоскопная
беготня
всего, что вижу.
Всего, что знаю.

Обрывки книжек
и лиц листаю.
А надо просто.
Вот жить – так жить.
На жизни – поза.
Не изжить.

Почему так ударили?
Ни за что, ни про что
слово подлое дарено —
тошный шок.

Само слово абстрактно
ни бед, ни пут.
Но глаза с отравой
свое берут.

Человечьи губы
ударяют в смысл.
На сердце хрупком —
царапий рыск.

На себя облава.
Пересуд.
Может, не по праву,
но по адресу.

Не делать ничего.
Ни даже не пытаться.
Избегнуть и остаться
без дома и чинов.

К троллейбусным рогам —
московские кварталы,
маршрутным ритуалом
краплёные дома.