Анатолий Ершов - L’antica fiamma

Призрачный жёрнов столетий народы растёр,
Царства, богов, языки, словно зёрна олив.
Греческий отжим был первым. Латинский terror [6] terror ( лат .) ужас, страх.
Скрылся от солнца Эллады в потёмках души.
Гордость, свобода, бесстрашие: я гражданин
Мира и разума! Руды подняв, иссушив
Смрадные хляби, я – сердце цветущих долин.

Отжим четвёртый мы видим в отчизне своей.
Сладок и горек, но горечь, пожалуй, сильней.

Только имени звук Анаит.
Что же сердце тоскует и ноет?
Не откроет, смущённо таит
Не своё, не чужое, иное.

А душа, пуританка на вид,
К несвободе привыкшая с детства,
Повторяет себе: Анаит
И не знает, куда бы ей деться.

Собрать рассеянных по миру, —
Забрать у мира редкий ум,
И третий храм создать раввину,
Не подражая прежним двум.

Шатёр не будет ни кедровый,
Ни каменный, но шель заав [7] Шель заав ( иврит ) золотой. , —
Ракетный, радужный, бескровный.
Он щит, угрозу опознав.

Храм, не опущенный на Купол
(Скала [8] Купол, Скала – скала в Иерусалиме, основание мира, по убеждениям иудеев, место, где стояли два храма израильтян и куда Б-г опустит третий храм. и есть великий ам [9] Ам ( иврит ) народ. ),
Необозримый, словно Гугл,
и бесподобный, вечный храм.

Вы не ждите, что скоро я буду
Сокрушённым и жалким, не факт.
Ум с достоинством светит покуда,
Как высочество носит фрак.

Ум, как ни был бы долго беремен
вольнодумством, не просит: держись .
Ум изменчив и несвоевремен,
Он растратил испуганно жизнь.

Отвратительны или прекрасны
Бытования беглые дни, —
Горе, радость и слёзы, гримасы
И слова из любой трепотни.

Утомительны, глупо отважны,
Плотоядны земные дела.
Ради них мне природа однажды
В ноосфере сказаться дала?!

Неприглядно, чтоб кто-нибудь видел
Изведённую жалкую плоть.
…В старом парке измученный дятел
потаённо исчез. Исполать.

Не сказано – не значит, что забыто.
Не сказанное – несказáнно.

Когда сокровище зарыто,
То сыск ума идёт азартно.
Найти не сможет и извлечь.

Но будет час, когда очнётся речь,
Придя в себя от шока отчужденья,
Сырая от тумана заблужденья,
Она прервёт с глаголом страстной суеты
Обет молчания на тему «я и ты».

Она, с поникшими плечами
Была отчаянье и гнев.
Глаза неправду уличали,
Слова, от страха побелев,
Неслись к обыденной печали
Через угрозы, слёзы, блеф.

…Душа с пожизненною данью
молчать велела мне опять. —
При раздражённом увяданье
мне как-то совестно роптать.

Нет-нет, покорно доживать
Седьмой десяток я не стану.
Жиреть и всё-таки жевать?
Жалеть себя за то, что тайну
Всеобщей жажды бытия
За суетой я не расслышал?
Желать? Всего! Хотел бы я,
Всех обладаний свыше,
Сжимать с уверенностью смелой —
Дающую любовь ладонь.

О да, негаснущий огонь
Любви, сознания, вселенной!

Военный фильм со скорбью и печалью
Художник, как поэму, написал.
В ней пепелища с русскими печами,
Как души умерших, взывают к небесам.

Вопит молодка, к лесу убегая.
Молчит бесслёзно старая вдова.
Не думайте: не наша боль, другая,
Не наши горе, слёзы и слова.

Но этой ночью отчего ты плакал?
Ты девушку бежавшую не спас.
Двуногий зверь о двух умелых лапах
Веками нарождается у нас.

Ему война как матушка родная.
Грабёж отец? А может быть, разбой?
О нём тоскует женщина: одна я.
Жестокий, кровожадный, но родной.

И душегубы, хищники азартно
Меняют, как напёрстки на столе,
Тюрьму сегодня на свободу завтра,
На деньги жизнь, а смерть на пистолет.

Меня переживёт и эта чашка!
Да, если чашку я не разобью.
А как же будет ей без кофе тяжко. —
Я крепкий Carte Noir люблю.
Должно быть, затуманится, бедняжка,
Что верную уже не пригублю?